Размышляя о Брюсе Кеннеди

— Извините, — повернулась она к Брюсу Кеннеди, но про себя ругалась, долго и громко. Она была почти уверена, что отключила телефон по дороге из Санлукара в Чипиону или, в крайнем случае, когда шла от новодельного храма к «Эль гато», однако достаточно хорошо себя знала, чтобы не обольщаться: размышления о задуманном частенько отодвигали на задний план его воплощение в жизнь.

— Алло?

— Мириам… — Голос отца она узнала сразу: за долгие годы курения и потребления виски его голосовые связки ослабли, как плохо натянутые гитарные струны, отчего порой казалось, будто слова доносятся из соседней комнаты. Но сегодня вечером его было вообще едва слышно, словно он говорил, накрывшись одеялом.

— Папа.

Она бросила быстрый взгляд на Брюса Кеннеди, но тот как раз старался привлечь внимание официанта и высоко поднял стакан, в котором остались только кубики льда.

— Я… буквально несколько слов, — сказал отец. Ей пришлось крепко прижать телефон к уху, чтобы расслышать, что он говорит. — Мама отошла в аптеку. Она… — Раздался щелчок. Зажигалка. Он закурил. Курит в постели. Послышался вздох, а может быть, он выдохнул дым. — Не верь тому, что она скажет.

— Ладно. — Ее накрыла ледяная волна паники, начинавшаяся на уровне плеч и расползавшаяся наверх, на затылок и выше. Дочь — это все, что у него есть. — Папа?

— Да простудился я немножко. Нет, честно. С тобой-то я могу быть откровенным, а?

— Папа, давай я приеду.

— Вчера мне показалось, что это обыкновенная простуда. Но тут что-то другое. У меня, как бы лучше сказать… У меня пропал интерес, Мириам. Это начало конца, мы все знаем. Я видел в глазах моих пациентов, когда они теряли интерес. Выше голову, говорил я, не такой уж вы и старый. И здоровье у вас завидное. Подумаешь, ерунда какая — простуда или затяжной кашель. Но если пропадал интерес, они уходили за какие-нибудь две-три недели.

— Папа…

— Подожди. Твой брат заходил сегодня. Я выпил глоточек и встал. Хороший он парень, ничего не стоит навесить ему лапшу на уши. Он решил, что мама опять преувеличивает. Но мы с мамой давно вместе, ей-то известно, чему можно верить, чему нет.

— Я завтра приеду. — Она подумала об авиабилете, который до сих пор не аннулировала. В «Иберии» ей ответили по телефону, что если она решит остаться дольше, то дату менять нельзя, придется купить новый билет до Амстердама.

— Не стоит так из-за меня беспокоиться, — сказал отец. — Я ведь и подождать могу. Знаешь, я думал, все это сказки, мол, ты сам все сможешь определить. Но оказалось, все правда. Приедешь завтра, пусть будет завтра. А если через неделю, я все равно дождусь тебя. Подождать?

Тем временем Брюс Кеннеди сперва положил руки на стол по обе стороны своей тарелки, а теперь одна рука медленно двинулась на половину стола Мириам, туда, где лежала ее рука, не занятая телефоном.

— Папа, не говори ерунды, — сказала она. — Никакой ты не старый. Проживешь еще по меньшей мере… — Тут она запнулась, успела сообразить, что десять прозвучало бы неправдоподобно, — лет пять… Так что не драматизируй. Я приеду завтра, если хочешь, но могу и через неделю, а когда приеду, ты мне сам откроешь.

Рука Брюса Кеннеди добралась до цели, жесткие пальцы — в голове пронеслось, узловатые, — те, что вчера вечером сжимали ее колено, переплелись с ее пальцами. Ни она, ни Бен никогда не носили обручальных колец, Бен считал это проявлением «буржуазности», но если бы она и носила кольцо, то непременно сняла бы его сегодня вечером, так она подумала. Или даже еще раньше: при посадке в Херес-де-ла-Фронтера, а то и в Схипхоле…

— У близости смерти есть свои преимущества, — продолжал отец. — Мне, к примеру, не понадобится идти на премьеру моего зятя. Я болен. Я не могу пойти.

На другом конце линии она расслышала то, на что раньше не обратила внимания. Голос отца звучал гулко, доносился скорее из какого-то не заставленного мебелью помещения с гладкими стенами, а не из-под одеяла.

— Папа, ты где сейчас? Лежишь?

— Я внизу, в туалете. Надо было подзаправиться. Мама не в аптеке, она телевизор смотрит, думает, я наверху, в постели.

— Поняла.

— Если ты вдруг уже меня не застанешь, знай: фильмы Бена для меня никогда и ничего не значили. Может, неправильно, что я это только сейчас говорю, но лучше поздно, чем никогда. Мне всегда было стыдно за эту претенциозную мерзопакостность, за эти выкрутасы и за то, что моя дочь к этому причастна. Короче, я понимаю, что рано или поздно ты покинешь гнездо. Не хочу сказать, что ты стала бы счастливее с адвокатом или, боже упаси, врачом. Но я ведь вижу, Мириам, когда человек несчастлив. Я видел вас обоих вместе у нас, тебя и Бена, а потом вижу тебя. Ты ведь уже не веришь, милая моя девочка.

— Нет.

— Не знаю, чем ты там занимаешься в Испании, да меня это и не касается, но сделай это непременно. Что бы ни было, сделай это.

— Папа…

— Боюсь, пора заканчивать, Мириам. Мама…

— Подожди! Ну пожалуйста!