Разлом

Она поднялась со своего стула, -- бледная и высокая, -- и у нее было такое лицо, какого ни разу не видел еще ее гость.

-- Вы не сделаете этого. -- Она подошла к нему вплотную. Слова у нее шипели и падали, раскаленные и тяжелые, каждое отдельно. -- Вы не сделаете этого. Я мать и я вам запрещаю. Слышите вы это? Я берегу его, я не отдам его на растерзание вашей кровожадной злой революции. Он -- мой и моим останется. Я не отдам его. Теперь я знаю уже, какую пользу принесли ему ваши прежние письма. И, слушайте, я прямо скажу вам: вы поступали нечестно, да, нечестно. Вы втихомолку развращали его, вы прививали ему ваши крайние, красные идеи, а теперь хотите бросить его в самое жерло борьбы, на муки, на смерть... Но я не хочу этого. И вы не напишите ему... ни строчки, ни слова...

Она задыхалась от волнения, и в глазах у нее жили гнев и презрение к своему старому, седому другу, к тому человеку, с которым она столько лет делила вечера своей жизни.

Иван Ильич инстинктивно поднял руку в уровень с глазами. Перестал видеть уютную комнату, белую скатерть и складочки на ней, заглаженные аккуратно, хотя и была забастовка.

-- Софья Борисовна, но вы понимаете ли... Вы понимаете ли, что после... только что сказанного, я не могу больше оставаться с вами и что, следовательно... пришел конец?

И белая скатерть уходила все дальше, а Софья Борисовна не отвечала. Она вдруг тяжело упала на стул, спрятала лицо в ладонях и зарыдала громко, с судорожными всхлипываниям.

-- Я не могу... Я так измучилась...

Иван Ильич поднялся и тихо на носках, вышел из комнаты, как будто старался, чтобы она не заметила его ухода. Сам, без помощи горничной, оделся и пошел домой по совсем темным, без фонарей, улицам. Хорошая, молодая радость, которая только что окрыляла его, испуганно исчезла, и остались одни разрозненные, бессвязные и жуткие обрывки мыслей, как рассыпанные кости истлевшего трупа.

В темноте и одиночестве шли долгие, долгие недели, и вот, занялся день -- новый. Он пришел, как все другие, с тихой зарей, с утренним прохладным дыханием. Ничем не отличился от других. Серая, каменистая земля и круглое, глубокое, небо, и упавшее на гору мягкое облако -- все было старое. Но еще не начало спускаться сократившее свой путь солнце, когда все узнали, что день этот -- действительно новый и дает старой земле новую жизнь. Это был день победы.

И радость воскресла, и все увидели, что жизнь имеет теперь другой, хороший и большой смысл, -- и все казались один другому лучше, красивее и выше.

Иван Ильич пришел к Софье Борисовне днем, с манифестом о свободах в руках. Может быть только потому, что он давно уже не видал гостиной при свете солнца, но эта комната показалась ему сегодня совсем не такой, как по вечерам. Были в ней только двое -- он и хозяйка, а комната шумела и все блестело в ней ярко, как новое.

Софья Борисовна не удивилась его приходу и не вспоминала о ссоре. Только темные пятна под глазами были у нее очень велики и черны, а кончик носа припух от слез. Должно быть, она часто плакала.

Ее гость хотел ей что-то объяснить, торопился и путался.

Недавно они поссорились, разорвали все старые, тесные узы, но сегодня начинается новая жизнь, и о прежнем нужно забыть. Да, так забыть, как будто его совсем не было.

Софья Борисовна остановила его.

-- Дорогой мой, я понимаю... Не вспоминайте же и вы. Разве я сегодня не счастлива?

И крепко поцеловала его в лоб, как целуют тех, с которыми расставались надолго, и неожиданно встретились.

-- А не чувствуете вы, что мы выросли? Даже мы, старики? -- спрашивал Иван Ильич и на щеке у него блестела круглая, прозрачная слезинка. Поблестела, скатилась и спряталась в бороде.

Опять приходили вечера, и два старых человека сидели в чистой, уютной комнате, и жили вместе. Чувствовали себя опять хорошо и спокойно, хотя говорили о том огромном, что вышло из недр народного движения. Не спорили.

Хорошо было жить. А в бессонные ночи не приходила зловещая мысль о ненужности жизни и о том, как хорошо было бы умереть, быстро и без боли. Бодрость времени заражала своим веянием.

Но дни уходили и снова, нежданный, но знакомый, повис кошмарный ужас. Пришел кто-то, жадный, и сказал:

-- Крови!

Софья Борисовна плакала.

-- Я ждала, я ждала... Недаром у меня так болело сердце...

Общий ужас, общее страдание не разъединили их. Было так, как в первые дни войны, пока никто не привык еще к зловонию преступления.

Только жизнь сжалась еще сильнее, -- стала опять тесная и гнусная, и хотелось опять закрыть глаза, чтобы не видеть зла, потому что не было сил бороться с ним.

А дни проходили, бороздили душу, тяжелые и острые -- и что-то опять назревало уже здесь, в маленьком уголке за чайным столом.

В голосе Софьи Борисовны прорывались злые, резкие ноты. Она чувствовала, как ее спокойствие, завоеванное долгой и серой жизнью, все быстрее уносится куда-то далеко в бурном потоке, -- и она обвиняла.

Хотели достичь невозможного, безумно обманывали себя в своих силах и теперь снова порабощены, раздавлены. Если бы они терпели...

Иван Ильич морщился, ронял ложечку.