Разлад

Он начал придирчиво отбирать, что получше. Громадную широченную кровать. Стулья с высокими чопорными спинами и подлокотниками. Овальный, светлого дерева, обеденный стол. И вдруг увидел трюмо. Узкий блеклый луч осеннего солнца просочился через грязное окно, упал на зеркало с двумя пухлыми амурчиками по бокам. И резная окантовка стекла словно ожила, заиграла разноцветными бликами. Среди развала и разора эта красота на Можейко подействовала ошеломляюще. «Возьму, – тотчас решил он и, как бы оправдываясь, добавил про себя, – для Липочки. В конце концов, что из того, что вещь не первой необходимости. Впишу в ордер. А там поглядим». Но почему-то неловко было перед Саей. Он оглянулся. Тот сидел на молельной скамье, задумавшись. Заметив взгляд Можейко, невесело усмехнулся: «Помните? Как сеть полна птиц, так дома ваших вельмож наполнены обманом. Их сердца закрыты для слез сирот и вдов, их глаза ослеплены златом». Можейко неопределенно пожал плечами. Присутствие Саи всегда тяготило его. Почему, и сам не мог понять. Он ежился, замечая на себе его отстраненный, словно изучающий взор, и тотчас замыкался, уходил в свою скорлупу. Но сегодня был возбужден. И потому сухо, отрывисто спросил: «О чем вы?» Сая отвел взгляд: «Извините. Я забыл, вы ведь не получили религиозного воспитания. А мне все детство вдалбливали. Вот и вспомнилось случайно. Это из Ветхого завета».

Мебель в особняк таскали через длинный, узкий, словно кишка, проходной двор. Несмотря на воскресный день, он тотчас обезлюдел, словно все вымерли, точно по приказу захлопнулись двери квартир, опустились занавески на окнах. Лишь только у подворотни осталась маячить тощая фигура старика в драной ермолке и халате. Он что-то бормотал, то всхлипывая, то тихонько смеясь. Раскачивался из стороны в сторону. Осенний пронизывающий ветер разметывал полы халата, открывая голые высохшие ноги. Но вдруг словно очнулся. Поднял тяжелые веки, оглядел двор пронзительным зорким взглядом и крикнул высоким гортанным голосом: «Жмонес, пагелбети! Вагис!» (Люди, помогите! Воры!). Сая остановился словно вкопанный. «Стойте!» Опустил на землю трюмо, что тащил вместе с Можейко и дворником. «Лаук (Пошел вон)», – закричал дворник, поднял обломок кирпича и замахнулся. Старик засмеялся громко, хрипло. И, тыча грязным худым пальцем в их сторону, запел, забормотал, притоптывая в такт клумпами: «Расибайдите, вагис! (Испугались, воры!)». Можейко заметил, как осторожно зашевелились занавески на окнах, спиной, затылком, всей кожей почувствовал буравящие недобрые, настороженные глаза, выглядывающие украдкой в щели. «О чем это он? Чего кричит?» — тревожно спросил у дворника. Тот искательно улыбнулся, показал пальцем на лоб. «Юридически старик прав, – не то для себя, не то для Можейко угрюмо сказал Сая, – раз тащим чужое, значит, мы – воры». Можейко бросил в его сторону яростный взгляд. Коротко, жестко прикрикнул на дворника: «Бери!» Первый подхватил неудобную резную боковину. Они шли мелким шагом к черному провалу подворотни. В зеркальной поверхности трюмо попеременно отражались то клочок хмурого осеннего неба, то плотно зашторенные окна. Темная каменная арка подворотни с обвалившейся лепниной начала срезать ломоть за ломтем плывущее отражение, пока совсем не погасила его. «Интересная штука – человек, – бормотал Сая, идя впереди и придерживая рукой створку. Голос его, отраженный облупившимся сводом и выщербленными стенами подворотни вдруг зазвучал гулко, грозно. – Тысячу лет назад ему предрекли: «Время разбрасывать камни и время собирать их. А он не внемлет». Можейко не откликнулся. Неприязненно промолчал, подумав насмешливо: «Умник». Когда установили трюмо, вдруг спохватился: «А шкаф? Там, кажется, есть приличный шкаф орехового дерева. Нужно взять».

К вечеру расставили мебель. Навели порядок. Дворник жарко натопил печи. Можейко как-то не верилось, что отныне этот дом будет принадлежать ему. Он прислонился к горячим изразцам печи. Чувствовал, что губы распустились в блаженной глуповатой улыбке, но ничего не мог с собой поделать.

Наскоро собрали холостяцкий стол. Дворник поначалу смущенно улыбался, отнекивался: «Не, понас, не. Не галима!» Но банку тушенки и буханку хлеба взял охотно. Когда дверь за ним захлопнулась, Сая сказал печально, с болью: «Слышали, как он к вам обратился? Понас (господин). Не драугас (товарищ), а понас». Можейко махнул рукой: «Мелочь, чепуха. Просто привык». Хоть выпил немного, всего рюмочку, но хмелел быстро, стремительно. И сам не мог понять, от чего. То ли от водки, то ли от всей этой суматохи и сумасшедшей удачи, неожиданно свалившейся на него.

– Нет, не скажите, – талдычил свое Сая, – в этом деле мелочей нет. Это принципиальный вопрос.