Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Лиз Мостен-Барден сдружилась с нами, когда мы еще не выезжали. И с англичанами (и не только с ними) особо не водились. Ну, не было у нас с женой Леной это заведено. Служебных контактов, слава богу, у нас быть не могло, к частным мы и не стремились. Помню, был у нас в музее в семидесятые большой начальник, скоро убывший в Москву. Так он вообще иностранцев принимал, только если в кабинете присутствовал руководитель специального отдела (были такие в самых мирных учреждениях). Мы большую карьеру не строили, так что дело было не в боязни последствий (хотя и это присутствовало, коли мы уж отбросили мысль об эмиграции, решили, жить будем, где живем). Скорее, мы просто избегали ощущения неловкости. А оно было неизбежным: на равных общаться мы не могли. Ведь они-то ездили, куда хотели, а мы – нет. Кроме того, материальное неравенство. В социальном плане мы никогда не чувствовали себя ущемленными. Пусть «эти» – номенклатурщики от власти и нувориши от дефицита ерзают. А мы-то, с нашими-то семьями, укорененными в питерской интеллигентской среде… Сегодняшним языком говоря, потребительская корзина у нас была очень облегченной (правда, в нее входили такси на последний рубль и ресторан с мысленным подсчетом, хватит ли полтинника на чаевые). Зато мы чувствовали себя в своей тарелке. Как там было в фильме «Мертвый сезон»: «Конечно, мы не господа положения. Но по положению мы господа». Так примерно мы себя ощущали. Как-то забывая, что быковского героя, произносившего эту сентенцию из какой-то роли, как раз в этот момент пытали. Так или иначе, это касалось наших внутрисоветских ощущений. А в отношениях с иностранцами, конечно, чувство социальной неловкости возникало: не в нашу же тогдашнюю хрущевку с вонючим подъездом их приглашать. Конечно, приличным людям до наших бытовых условий и дела нет, но вдруг… Гораздо удобнее и безобиднее было общаться с англичанами старым добрым русским способом – книжным. Мы читали английские романы, и имели в голове какой-то обобщенный образ английской жизни. Конечно, речь шла не о Диккенсе или Конан Дойле, это было все-таки слишком далековато. Уже совсем юный Мандельштам в стихотворении «Домби и сын» перепутал все реалии, подселил туда Оливера Твиста и персонажей из других диккенсовских романов. Нам хотелось что-нибудь – поближе.