Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Александр Дмитриевич Зайцев был директором Института им. И. Е. Репина в самые страшноватые годы – с 1947 по 1951. Как живописец он, несмотря на то, что по молодости был членом «Круга художников», ничем особым не выделялся – был вполне типологичным соц-реалистом. Видимо, и особой свирепостью, необходимой для начальников того времени, не отличался. Во всяком случае, в Докладной записке Агитпропа ЦК Г. М. Маленкову о результатах проверки кадров института был раскритикован вдрызг. И «ярких формалистов (так в тексте) Пунина, Бернштейна и Матвеева» уволил с запозданием, и «поддерживал студентов, ранее находившихся в плену» (среди них упомянут Е. Е. Моисеенко, впоследствии – столп Академии, замечательный художник, на всю жизнь запуганный, несмотря на впоследствии милостивое отношение к себе власти). Выступал «путано». Удивительно, что легко отделался – остался профессорствовать.

Видно, было в нем что-то человеческое. Мальчонкой помню, кто-нибудь за отцовским столом да вспоминал Зайцева. Ю. Подляский или Ю. Тулин выразительно, соревнуясь в том, чтобы вернее передать его говор, произносили, видимо, коронную фразу, с которой он проводил обходы: «Не надо делать под кого-то. Надо делать под себя». Все покатывались со смеху. Да, похоже, живой был человек. И не так уж, если задуматься, простоват. Умудрился, находясь на руководящем посту, не особо запачкать руки в самой отвратительной идеологической компании своего времени – «борьбе с космополитизмом». И уцелеть, хотя комиссия Агитпропа и фактически поймала его на этом желании ускользнуть от решительных действий. Да и фраза, если задуматься, неплоха. Чем не манифест.

Рассказ Гусева

Уже в перестройку, на вполне либеральной волне, принимали в каком-то Дворце культуры выставку абстракций Е. Михнова-Войтенко. Лет через двадцать, посмертно, он стал котироваться очень высоко, и в музейном, и в рыночном планах. А тогда был один из неформалов, никому особо не известный. Прием выставки был вполне формальный, тети из инстанций уже не рисковали открывать рот, чувствовали, что их время уходит.

– Принимаем?

– Принимаем.

– Единогласно?

И вдруг голос подает старый художник, внимательно просматривающий картину за картиной. Неплохой, кстати, живописец, деревенщик, человек вполне порядочный и бесхитростный. Но воспитанный своим временем.

– Погодите, – обращается он к коллегам. – Разве вы не видите?

– Что такое?

– Да ведь это ужас что такое, – показывает он на картину.

Абстракция абстракцией, никто ничего не видит.

– Да присмотритесь, – он, чуть ли не плача, обводит пальцем какой-то вполне невинный завиток-арабеск. – Это же профиль Троцкого! Вылитый!

Рассказ Белкина

Женя Михнов-Войтенко был правильный неформал. Писал абстракции поллоковского толка, вышел даже на свою ноту: тюбики, абстракция с поп-артистским уклоном. В жизни был строг: весь день писал, затем бухал, все это беззаветно. Кое-что продавал. Жил за счет жены, души в нем не чаявшей. Кажется, она была участковым врачом, бегала по вызовам. Как-то он что-то продал.

– Женечка, может, отложим мне на сапоги. Совсем прохудились. А ведь мне по стольким адресам нужно успеть обернуться!

Михнов-Войтенко вышел в коридор. Снял ее пальтишко с вешалки, открыл дверь и выбросил его на лестницу. Квартира, надо сказать, принадлежала жене.

– Вон отсюда! В этом доме говорят только об искусстве!

Крепкие ребята были эти неофициальные художники!

Потлач