— Черт! — выругался Прибытков, подхватывая под руку Бондаря. — Кто мог подумать, что у них тут боевое охранение, в двух шагах от нейтральной…
Кирсанов, подмявший под себя фельдфебеля, барахтался на дне окопа, Кружилин и Шаврин буквально за шиворот тащили из окопа унтер-офицера. Вцепившись зубами в руку Кружилина, тот яростно отбивался.
— Идти сможешь? — спросил Прибытков Бондаря и, не дождавшись ответа, подтолкнул его к брустверу.
Заработали пулеметы на всем участке фронта, от десятков ракет стало светло, как днем.
Замерев на мгновенье, Прибытков высунулся из окопа и тут же скомандовал:
— Отходим! Бросить все, в бой не ввязываться!
Выбравшись из окопа, он подал руку Бондарю. С другой стороны того подхватил подбежавший Шаврин.
— Порядок, командир, — запыхавшись, проговорил он. — Фриц, что стрелял, с испугу побег в нашу сторону. Лебедев наперерез ему кинулся — не упустит!
…Они бежали вдоль ручья. Падали, в воронках, в жидкой грязи с осколками льда ждали, когда между вспышками ракет на секунду-другую наступит тьма. Это были поистине считанные секунды, позволявшие разведчикам переметнуться от воронки к воронке или пригорку и замереть в напряжении перед следующим коротким броском.
Возле разбитой самоходки наткнулись на Ивана Лебедева. Его огромный кулак был обмотан веревкой, вторым концом которой были связаны руки унтер-офицера, что стоял в метре от него, притулившись к гусенице.
— На поводке, Ванюш?.. — хмыкнув, спросил Кирсанов.
— Хитлер капут! — прохрипел пленный, отшатнувшись от рассматривающего его Бондаря.
— Ложись! — выкрикнул Прибытков, успев оттолкнуть унтер-офицера от самоходки.
Мины рвались, что называется, в двух шагах, осколки, визжа над головами разведчиков, дробно бились в искореженный металл самоходки. Комья мерзлой земли, взметнувшись в воздух, тяжелым градом опускались на головы разведчиков.
Внезапно фашистский ротный миномет замолчал.
— Все живы?.. — спросил Прибытков, помогая Лебедеву оторвать от земли дрожащего унтер-офицера.
Через час унтер-офицер 2-й венгерской горнострелковой бригады сидел в подвале дома, где располагался разведотдел дивизии. На вопросы, задаваемые капитаном Ротгольцем, он отвечал невнятно или молчал, напряженно ссутулившись.
— Ну, что он там лопочет, Андрей? — не выдержал майор Филатов, собирая с соседнего стола разложенные листки донесений.
— Понимаешь, никак не могу с ним договориться. По-немецки он, можно сказать, ни в зуб ногой…
И вдруг Ротгольц, резко повернувшись к пленному, заговорил. Унтер-офицер оживился, вздохнул и стал отвечать.
— Это по-каковски же ты с ним? — удивился Филатов.
— Пытаюсь по-фински… — замялся Ротгольц. — Пацаном еще немного натаскался на даче. Раньше-то их под Ленинградом много было…
— Так он же венгр! — недоуменно пожал плечами Филатов.
— Их языки в одну группу входят — в угро-финскую. Много общего.
— И что он толкует?
— Коммунистов хвалит и ругательски ругает фюрера.
— Знакомая песня.
Унтер-офицер, будто почувствовав, что ему не доверяют, торопливо заговорил, активно помогая себе жестами и мимикой.
— А сейчас он про что? — спросил старший лейтенант Прибытков, сидевший на скамье у входа вместе с Артищевым и Лебедевым.
— Насколько я понял, он утверждает, что сам побежал к нам сдаваться.
— Врет, подлец! — возмутился Лебедев. — Уж я-то видел, как и куда он побежал.
Допрос продолжался более часа. После того как капитан Ротгольц получил от пленного данные о дислокации венгерских и немецких подразделений, он был спешно отправлен в штаб корпуса. В тот же день группа разведчиков, выполнявшая задание, была представлена к правительственным наградам.
…В последние дни войны 237-я стрелковая дивизия в составе войск 4-го Украинского фронта вела бои в Чехословакии, в районе Моравской Остравы. Овладевая этим важным политическим и промышленным центром, дивизия стремилась взять его в кольцо, чтобы не дать возможности остаткам войск противника прорваться на юго-запад — к Праге.
2 мая 1945 года командование дивизии получило приказ овладеть г. Тржинец и перерезать пути отхода противника на юг.