Раз — попаданец, два — мерзавец

В конце пути мы оказались уже не в том кабинете, что первый раз, а в небольшой комнате, хотя и украшенной не менее нарядно. И только там Бирон заговорил:

— Это мысль. Конечно, граф Линар не мальчишка, его чувства подчиняются полезному корыстолюбию. Но ваша кузина способна совершить чудо, согласен.

— Она тем более постарается совершить это чудо, что Линар и сам по себе хороший приз, — поклонился Смилянич.

— Тогда отправьте их немедленно. А мы уж проследим за милой племянницей и ее почтой, — добавил Бирон с такой интонацией, что стало ясно: «мы» он говорит о себе.

Смилянич поклонился еще раз, бросив на меня предостерегающий взгляд. Я понял его и тоже поклонился, хотя больше всего мне хотелось спросить их обоих: а я тут причем?

На этот вопрос ответ я получил сразу же за дверями.

— Ну что ж, князь, пора вам отправляться в Саксонию, — сказал Юрий и, заметив мое изумление, улыбнулся. — Будешь сопровождать Аннетку. Возьмешь Вырникуша и еще одного моего человека. Вот только кого же мне ей в компаньонки дать?

— А разве у нее нет? — вспомнил я желтую даму на балу.

— Такая доходяга, что и границу не переедет, — поморщился Юрий. — А эта барышня, которую фокусник смутил… Неужели она родня Загряжским? Уж больно бедно одета.

— Она не родня, а… да, воспитанница, — вспомнил я.

— Воспитанница, — задумчиво повторил Юрий. — Так, я думаю, генеральша не против будет доверить ее нам.

— В каком смысле? — насторожился я.

— А чем она плоха в роли компаньонки? Судя по всему, девушка здоровая, вести себя умеет и, в то же время, красотой не блещет. Думаю, она рада будет побывать за границей, все они об этом мечтают.

— Ну, не знаю, — пробормотал я. — Наверное.

— Тогда поговорим с генеральшей сейчас же, — заявил Юрий.

Я хотел сказать ему, что Леся, может, и слыхала о графе Линаре, но я-то не в курсе, пора бы меня информировать. Но потом решил не портить сценарий своими репликами.

Я все еще думал, что снимаюсь в фильме.

— Послушай, я ведь могу, уйти в шайку Мишеки и послать все это к черту, — заявил я Юрию, когда мы тряслись в бричке на обратном пути.

— Не получится, — хладнокровно возразил он. — Мишека едет с вами, а остальные разбойники тебя зарежут.

— Ну, так найду другую банду…

— Ты не ерепенься, а прямо говори — что тебе не нравится, — сказал Юрий уже более теплым тоном.

Но я вот именно не мог ничего сказать. Почему-то как раз в этот момент я заметил то, что должен был обнаружить уже давно: несовпадение звуков и артикуляции.

Еще когда я играл свои незатейливые роли в пьесах соучеников Миши Пыжевского, меня научили одному из главных умений артиста: совпадению звука и артикуляции. Дело в том, что в каждом языке для произнесения одних и тех же звуков существуют разные артикуляции, то есть, движения языка, губ и прочих частей говорительного аппарата и других частей тела. Даже говоря на диалекте или сленге (жаргоне) одного и того же языка человек двигается по-другому. Поэтому у артистов есть некие нормы этих самых движений. Ты можешь произносить слова, как заправский интеллигент, но если движения твои малограмотного дяди, то зрители этого дядю и услышат. Ты играешь самого кондового русака, но если двигаешься, как, скажем, немец или житель села Прибышки, то зритель услышит немецкий акцент или прибышковские интонации. Миша мне говорил, что разведчиков часто ловили именно на этом, а вот Зорге, например, повезло, — он был немец, поэтому японцы его русскую артикуляцию не вычислили.

Так вот, я вдруг заметил, что, слушая Юрия, я слышу одно, а вижу другое, очень и очень другое. И сразу в моей ослиной голове заработали нейроны и другие детальки, заведующие умственными способностями человека разумного, и я начал соображать.

«А почему это, — подумал я, — в этом историческом фильме, который тут снимается скрытой камерой, персонажи говорят языком, не приближенным к языку эпохи? Понятно, что человека этого века мой современник поймет со скрипом. Но какие-нибудь словечки для создания духа, привкуса того времени любой сценарист и режиссер вставил бы. А мы с Юрием, Лесей, Бироном и иже с ними шпрехаем на среднестатистическом русском языке даже не начала двадцать первого века и даже не литературном. Но тот же Смилянич двигает губами совсем не по «среднестатистическому», и вычитываются из этих движений словечки типа «токмо», «мочно», «ежели» и прочие, которые я в страшном сне не произнесу, а в веке Юрия, возможно, они очень даже уместны. Это что же, мне переводчик встроили в мозги? Куда же еще, ведь я не раз переодевался. Но только с артистом ли я разговариваю?»

Это было первое здравое рассуждение, от которого меня затрясло, как в ознобе. Потому что какой же режиссер будет снимать фильм, в котором как минимум один из исполнителей говорит по-таковски, что его никто и понять не может.