Крохотная землянка была слишком мала даже для того, чтоб он мог сделать дюжину шагов, к тому же от каждого резкого движения тело наливалось болью в бессчетном множестве мест, а голова начинала паскудным образом звенеть, но он не прекращал своих попыток.
Наклон. Правый мах. Левый мах. «Турецкое седло». Маятник. Колодезный ворот.
Он делал это не потому, что упражнения приносили удовольствие, они даже почти не согревали, но потому, что стоило ему на миг остановиться, как в голову начинали лезть мысли, страшные и извивающиеся, точно мутировавшие змеевидные твари, и от мыслей этих тело цепенело, утрачивая немногие крохи сил.
Ему сохранили жизнь. Едва ли потому, что еретики, встретив упорное сопротивление, вдруг раскаялись в своей ереси, приняв своими гнилыми сердцами христианскую веру. Он вспомнил зверообразного ублюдка, что швырнул ему снегом в лицо. Такой не раскается, даже если ангелы сойдут с неба, чтоб остановить безобразную расправу над поверженным рыцарем.
Расправа не отменена, лишь отложена до лучших времен.
Но когда придет время…
Дай мне не закричать, Господи. Дай мне выдержать ту боль и то унижение, что уготовлено мне. Неважно, какие страдания уготовлены моему телу и моей душе, я пройду через них, высоко подняв голову, как подобает рыцарю. На милость еретиков может рассчитывать разве что коварный иудей или чванливый ромей, к истым христианам они безжалостны. А ему и вовсе не на что уповать.
Гримберт ощутил себя, точно рыбешка, чьи внутренности распирает зазубренный стальной крюк, выдернутая из привычного ей водоема и глотающей вперемешку с кровью из распоротого горла ядовитый для нее воздух.
Дьявол. Дьявол. Дьявол.
Нет участи хуже, чем попасть живым в плен еретикам.
Лучше бы я умер, подумал он, хватая губами холодный подземный воздух, наполненный запахом гнилого сена, сырых корней и собственного пота. Лучше бы изжарился заживо прямо в утробе «Убийцы» в пламени пробитого топливопровода. Лучше бы истек кровью от дюжины ран, оставленных вторичными осколками. Лучше бы…
Заткнись, приказал он себе, холодно, точно приказывал капризничающему рыцарскому доспеху. Настоящему рыцарю должно сохранять христианское смирение и в здравии и в бедствии. Сколько бы боли ни силились причинить его плоти еретики в своих изуверских ритуалах, он выдержит все без стона. Чтобы маркграф Туринский, когда гонец доложит ему о кончине сына, не имел повода отвести глаза, а герцог Алафрид не дернул досадливо щекой…
О да, души маркграфов Туринских, наблюдающие за ним с небес, смогут гордиться потомком. Душ этих было чертовски много, целый сонм, про некоторых Гримберт и не помнил ничего кроме имени и названия их доспеха, но все они, без сомнения, были достойными рыцарями, знавшими цену истинному мужеству, пусть даже не всем им суждено было найти свою смерть на поле боя.
Некоторые из них окончили жизнь на императорской дыбе, оклеветанные недругами, другие пали в кровопролитных боях, выблевывая разъеденные радиацией внутренности или агонизируя с изломанными булавами позвоночником. Иным повезло больше, они окончили земные дни в будуарах любовников и любовниц, сраженные сложносоставными нейротоксинами, умертвили себя кинжалом от неразделенной любви или тихо зачахли от какой-нибудь генетической хвори.
Случались, впрочем, среди них и менее возвышенные смерти.
Так, его прадед, Хлодовех Веселый, двадцать восьмой маркграф Туринский, будучи человеком необычайного азарта, как-то побился об заклад со своим старшим рыцарем, что выпьет вместо вина полный моджжо охлаждающей жидкости из своего доспеха, равный четырем имперским литрам. И выпил, после чего еще три часа отплясывал разнузданные танцы в компании придворных куртизанок, только после этого рухнув в судорогах и скоропостижно скончавшись.
Его кузен Амальгарий, напротив, не терпел праздных развлечений и всю жизнь посвятил изучению разных наук, однако это не уберегло его от нелепой смерти. Пребывая в рассеянном состоянии души, он случайно перепутал инъекторы и впрыснул себе добрую унцию муравьиной кислоты, после чего тоже не задерживался излишне на грешной земле.