Раубриттер (IV.I - Animo)

Словно древний воин, сознающий свое положение и статус, туринское палаццо оставалось холодным даже в июльскую жару, когда мухи издыхали на лету, а земля превращалась в покрытый ржавчиной камень. Здесь никогда не играли спектаклей и пьес — отец не считал нужным привечать бродячих дармоедов и не держал собственной труппы. Здесь давно не слышали музыки — отец считал никчемным всякий музыкальный инструмент сложнее охотничьего горна. Холодный и сосредоточенный в любое время года, дворец маркграфов Туринских не терпел базарной суеты, праздного смеха и беспечных выходок.

Но один раз в год он все-таки преображался. С видимой неохотой, как старый воин, которого прекрасные дамы захватили на балу и заставили танцевать с ними, скрипя старыми костями и ворча о прежних временах.

Гримберт знал об этом дне и начинал ждать его задолго до наступления, заблаговременно справившись с календарем в церковном информатории.

День его рождения.

С самого утра палаццо маркграфа наполнялось тревожным и в то же время радостным гулом. Тяжело ворчали двигатели грузовых трициклов, остановившихся на складском подворье, между ними сновали слуги в сине-золотых ливреях, беспрестанно выгружая наружу таинственные ящики, бочонки и свертки. И хоть контейнеры были полностью герметичны, не пропуская запаха, при одной мысли о том, какие яства они скрывают, можно было сойти с ума.

Сдобные панеттоне с корицей и изюмом, которых не имеют печь в Турине, привезенные отцовскими посланниками так быстро, что еще хранили на своих сдобных боках жар миланских пекарен. Густой душистый сабайон, пропитанный добрым марсельским вином столь щедро, что, кажется, можно было осоловеть лишь взглянув на него. Аффогато, от одного вкуса которого язык блаженно свивается во рту, точно пресыщенный гедонист на своем ложе, кофейные зерна для которого невесть какими путями добывались в Константинополе. А уж когда слуги начинали выгружать винные ящики, в уютных соломенных сотах которых удобно устроились отливающие океанской волной бутылки, впору было кусать себя за руку, чтоб самому не погрузиться прежде времени в этот веселый и гремящий водоворот, предваряющий само торжество.

Обыкновенно Гримберт наблюдал за приготовлениями с самого рассвета, таясь от грозного церемониймейстера и шмыгая под ногами у прислуги. У него было не меньше хлопот, чем у изнемогающих дворцовых слуг. Надо было заблаговременно узнать, сколько и какого мороженого запасено, будут ли прелестные танцовщицы, выписанные отцом из Монтелимара, как в прошлый раз, не опоздает ли бродячий зоопарк из Дижона и будет ли у них настоящий живой кот, как они обещали…

Но в этот раз он изменил своим привычкам. Не докучал маркграфским поварам, колдующим в своем гремящем раскаленном аду меж медных котлов, не приставал к конюхам, украшавшим плюмажами лошадиные гривы, даже оставил в покое дворцовых виночерпиев, сновавших вокруг своих драгоценных бочек. С самого утра он мерял беспокойными маленькими шагами свои покои, поминутно выглядывая в окно — точно беспокойный дух, ожидающий приближения Страшного Суда.

Сквозь гул разгружающихся на заднем дворе грузовых трициклов и перезвон бутылок он отчетливо слышал грохот, доносящийся с малой ристалищной площади, грохот совершенно немузыкальный, порой даже оглушительный, затмевающий собой все прочие звуки, однако Гримберт вслушивался в его отголоски так напряженно, как прежде не вслушивался даже в увертюры туринского военного оркестра. Этот грохот ласкал его слуховые нервы, точно отзвуки ангельских арф, доносящихся с неба. В нем слышался лязг металлических сочленений, ровный гул компрессоров, усталые вздохи гидравлики, щелчки разъемов, глухой звон броневых плит и еще множество прочих звуков, складывающихся в упоительную симфонию, рождавшую в его душе тихое и сладкое ликование.

Этот праздник, десятый на своем счету, он встречал с особенным чувством. Больше не было сладких мук неизвестности, обычно терзавших его на протяжении многих дней, начиная от самой Пасхи. Не было мучительных размышлений о том, какой подарок приготовил ему отец.

Игрушечную аркебузу с золотой насечкой, инкрустированную топазами и стреляющую маленькими свинцовыми пульками? Щенка флорентийского волкодава, неизъяснимо прекрасного в своем жутком уродстве и заставляющего рефлекторно креститься домашнюю прислугу? Заводную венецианскую куклу, которая умеет крутить пируэты с изяществом крохотной феи и, кроме того, говорит на семи языках? Настоящую сарацинскую саблю? Может, оправленный в серебро надпочечник святого Альбериха, уберегающий от лишая, язвы и слепоты?..

Нет. Он давно перерос все эти детские игрушки, годные лишь для несмышленых сопляков. В этот раз он получит нечто другое. Отец сам обещал, а обещание маркграфа Туринского можно положить под гидравлический пресс — в мире нет ничего более прочного.

Отец выполнил свое обещание.

И он выполнил свое обещание. Не успели колокола туринского собора закончить свой перезвон, знаменуя полдень, как канцлер с кислой улыбкой на лице пригласил молодого господина маркграфа выйти на площадь.