Ратоборцы

…Симеоны-летопроводцы – журавль на теплые воды! Тишь да синь… И на синем в недосинь небе, словно бы острия огромных стрел, плывут и плывут их тоскливые косяки…

Жалко, видно, им с нами расставаться, со светлой Русской Землей… «На Киев, на Киев летим!» – жалобно курлыкают. И особенно – если мальчуганов завидят внизу.

А мальчишкам – тем и подавно жаль отпускать их: «Журавли тепло уносят…» А ведь можно их и возвратить. Только знать надо, что кричать им. А кричать надо вот что: «Колесом дорога, колесом дорога!..» Услышат – вернутся. А теплынь – с ними.

И уж который строй журавлиный проплыл сегодня над головою князя! Ярославич то и дело подымал голову, – сощурясь, вглядывался, считал…

Тоскою отдавался прощальный этот крик журавлиный у него на сердце.

Только нельзя было очень-то засматриваться: чем ближе к берегу Клязьмы, к городу, тем все чаще и чаще приходилось враз натягивать повод, – стайки мальчишек то и дело перепархивали дорогу под самыми копытами коня. Александр тихонько поругивался.

А город все близился, все раздвигался, крупнел. На противоположной стороне реки, под крутым овражистым берегом, у подошвы откоса, на зеленой кайме приречья, хорошо стали различимы сизые кочаны капусты, раскормленные белые гуси и яркие разводы и узоры на платках и на сарафанах тех, что работали на огороде.

Через узенькую речушку, к тому же и сильно усохшую за лето, слышны стали звонкие, окающие и, словно бы в лесу где-то, перекликавшиеся голоса разговаривающих между собою огородниц.

Теперь всадник – да и вместе с могучим конем со своим – стал казаться меньше маковой росинки против огромного города, что ширился и ширился перед ним на холмисто-обрывистом берегу речки Клязьмы.

Владимир простерся на том берегу очертаньями как бы огромного, частью белого, частью золотого утюга, испещренного разноцветными – и синими, и алыми, и зелеными – пятнами.

Белою и золотою была широкая часть утюга, примерно до половины, а узкий конец был гораздо темнее и почти совсем был лишен белых и золотых пятен.

Белое – то были стены, башни кремля, палат, храмов, монастырей. Золотое – купола храмов и золоченою медью обитые гребенчатые верхи боярских и княжеских теремов.

Бело-золотым показывался издали так называемый княжой, Верхний Город, или Гора, – город великих прадедов и дедов Александра, город Владимира Мономаха, Юрья Долгие Руки, Андрея Гордого и Всеволода Большое Гнездо.

А темным углом того утюга показывался посад, где обитал бесчисленный ремесленник владимирский да огородник.

Однако отсюда, а не от Горы, положен был зачин городу. Мономах пришел на готовое. Он лишь имя свое княжеское наложил на уже разворачивавшийся город.

Выходцы, откольники из Ростова и Суздаля, расторопные искусники и умельцы, некогда, в старые времена, не захотели более задыхаться под тучным гузном боярского Ростова и вдруг снялись да и утекли…

Здесь, на крутояром берегу Клязьмы, не только речка одна осадила их, но и поистине околдовала крепкая и высокорослая боровая сосна, звонкая под топором. Кремлевое, рудовое дерево.

Кремль и воздвигнул из него Мономах, едва только прибыл сюда, на свою залесскую отчину, насилу продравшись с невеликой дружиной сквозь Вятичские, даже и солнцем самим не пробиваемые леса.

Сперва – топор и тесло, а потом уже – скипетр!..

Еще Ярослав Всеволодич, отец Невского, сдал на откуп владимирскому купцу-льнянику Акиндину Чернобаю все четыре деревянных моста через Клязьму, которыми въезжали с луговой стороны в город.

Прежде мостовое брали для князя. Брали милостиво. И даже не на каждом мосту стоял мытник. Если возы, что проходили через мост, были тяжелые, с товаром укладистым, – тогда с каждого возу мостовщик – мытник – взимал мостовое, а также и мыт с товара – не больше одной беличьей мордки, обеушной, с коготками.

С легкого же возу, с товара пухлого, неукладистого – ну хотя бы с хмелевого, – брали и того меньше: одна мордка беличья от трех возов.

И уже совсем милостиво – со льготою, что объявлена была еще от Мономаха, – брали со смердьего возу, с хрестьян, с деревни. Правда, если только ехали они в город не так просто, по своим каким-либо делам, а везли обилье, хлеб на торг, на продажу.

Возле сторожки мытника стоял столб; на нем прибита доска, а на доске исписано все перечисленье. Хочешь – плати новгородками, хочешь – смоленскими, а хочешь – и немецкими пфеннигами, да хотя бы ты и диргемы достал арабские из кошеля, то все равно мытник тебе все перечислит, и скажет, и сдачу вынесет.

А грамотный – тогда посмотри сам: на доске все увидишь. Ну, неграмотному – тому, конечно, похуже!

А впрочем, пропускали и так. Особенно мужиков: расторгуется в городе, добудет себе кун или там сребреников – ино, дескать, на обратном пути расплатится. Ну, а нет в нем совести – пускай так проедет: князь великий Владимирский от того не обеднеет!

Так рассуждали в старину! А теперь, как придумал Ярослав Всеволодич – не тем будь помянут покойник – отдать мостовое купцу на откуп, – теперь совсем не то стало!.. Да и мостовое ли только?..