Расул Гамзатов

Почти тогда же затеялась грязная игра и вокруг будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Ещё очень молодого поэта судили за тунеядство. Его пытались защитить Анна Ахматова и Самуил Маршак, Сергей Шостакович и Корней Чуковский, и не только они. Однако признать написание стихов серьёзным трудом в суде отказывались. О том, что происходило вокруг того постыдного судилища, Гамзатов вспоминал, беседуя с Евгением Дворниковым:

«Приезжая в Москву из Дагестана, я останавливался в гостинице. Иногда наведывался ко мне Твардовский. Однажды сидим за дружеским столом. Заходит поэт Александр Прокофьев, руководитель Ленинградской писательской организации. Твардовский к нему: “Слушай, Саша, что у вас в Ленинграде происходит с этим Бродским?” Прокофьев махнул рукой: “Не обращай внимания. Какой-то халтурщик, тунеядец...” “Но судить-то зачем?” “Он плохой поэт...” Твардовский: “Допустим. Но судить-то зачем?” “Правильно, что его арестовали”. “Опять арестовывать? — побагровел Твардовский. — Вон отсюда”. И ко мне: “Расул, или я, или он”. Я говорю: “Вы два русских поэта, гостей я не выгоняю, дам каждому по ножу — убивайте друг друга”».

Расул Гамзатов описал эту историю сдержанно, не упомянув, что в тот вечер Твардовский был у него по важному поводу: они с Козловским читали главному редактору журнала «Новый мир» поэму «Люди и тени», которую Гамзатов всё ещё надеялся опубликовать. Поэма Твардовскому понравилась, растрогала, он назвал её вещью впечатляющей, сильной и обещал напечатать. Тут-то и появился Прокофьев, тоже входивший в Комитет по премиям и живший в соседнем номере. Яков Козловский рассказывал о деталях произошедшей схватки:

«— Не выдавайте себя за совесть русской поэзии, Александр Трифонович. Мы можем кое-что и вам напомнить...

— Напомни, напомни...

— Мой отец погиб за советскую власть не для того...

Твардовский прервал его:

— Твой за советскую, а мой от советской.

Гамзатов с багровым лицом ходил из угла в угол. Он не пытался примирить спорщиков — оба были его гостями. Это попытался сделать я, но Прокофьев оскалился:

— А ты кто такой?!

Кончилась она тем, что Твардовский выгнал Прокофьева.

— Ступай вон! Нечего тебе делать среди порядочных людей!

Они разошлись навсегда»

Ободрённые согласием Твардовского на публикацию, Гамзатов и Козловский отдали поэму в «Новый мир».

«Прошло месяца два, — продолжает Козловский, — и вот звонит мне Гамзатов из Махачкалы и огорчённо говорит:

— Получил письмо от Твардовского, пишет, что напечатать поэму не может. У него якобы большие претензии к твоему переводу.

Я сразу смекнул, что дело не в переводе. Время делало новый поворот, но не только это было причиной отказа Твардовского. Я без звонка явился к нему в журнал. Он мигом понял цель моего появления. А я, не будь дурак, чуть не с порога встал на его сторону:

— Наверное, вы правы, Александр Трифонович, что мой перевод слабоват. Надеюсь, вы поступите по-хозяйски и не выплеснете с водой прекрасное дитя. Не сомневаюсь, что уже размышляете о том, кому заказать новый перевод.

Он как-то стеснительно опустил глаза:

— Будем откровенны. Вы умный человек и понимаете, что напечатать это я сейчас не могу. И уж простите за мой неуклюжий и несправедливый ход.

В 1985 году Мария Илларионовна Твардовская издал книгу эпистолярного наследия своего мужа. Есть письмо Гамзатову по поводу неопубликованной поэмы. Вот строки из него: “Поэма производит в целом сильное впечатление, это вещь, вырвавшаяся из сердца и многократно обдуманная, — её композиционное построение в своём плане очень стройно и сцеплено частностями с целым. Это — исповедь и поучение, взыскательный суд и раскаянье (в несовершенных грехах), изложение средствами лирико-патриотического признания большого политического, общественного содержания”. А дальше посыпались шишки на мою бедную голову: “Но вот что мешает этой вещи сегодня явиться ‘граду и миру’, получить широкую слышимость, дойти до сердец, до сознания читателей во всей полноте и силе — перевод!” Дальше: “Бедный Яша Козловский! Ему это оказалось не под силу, и я в затруднении: я не вызывал его для беседы, так как такую беседу мыслю себе только в твоём присутствии и при сличении с подстрочником, который бы ты слово за словом сам подтверждал”.

Конечно, ни о каком “сличении” Твардовский не помышлял. Просто Козловский стал козлом отпущения. Мне довелось видеть экземпляр рукописи с его замечаниями и подписью “А. Т.”. Замечаний было не более десяти, и то не со всеми можно согласиться. Загвоздка была не в моём “плохом” переводе, а кое в чём другом”.

В своё оправдание Твардовский счёл возможным попрекнуть нас: “И, наконец, не могу умолчать о том, что ты и Яков Козловский поступили не слишком мудро, ознакомив с поэмой — до предоставления нам — известное лицо. Это создаёт дополнительные трудности, которых могло не быть”.

Неназванное “известное лицо”, разумеется, Аджубей. Вот ведь как!..»

Случись всё это на полгода позже, возможно, поэма и была бы напечатана. В октябре произошла очередная смена власти.