Расул Гамзатов

Советская пропаганда сочла это политическим вызовом Запада, почти оскорблением. Было спешно организовано массовое негодование советских граждан. Ряды писателей оказались расколоты: одни поздравляли коллегу, другие недоумевали, третьи возмущались и осуждали. Последних было большинство, по крайней мере, в газетах печатали их выступления. Всё началось с постановления Президиума ЦК КПСС «О клеветническом романе Б. Пастернака». Очередная травля была объявлена.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси...

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти[60].

Роман «Доктор Живаго» в СССР издавать отказывались, и он вышел в Италии, а затем и в других странах. Газеты писали об этом как о провокации Запада, предательстве, клевете на советский строй: «Те сорок или пятьдесят тысяч американских долларов, которые получил Пастернак, — это не премия, это благодарность за соучастие в преступлении против мира и покоя на планете, против социализма, против коммунизма. Вот что это такое!» И это было не единственное обвинение, прозвучавшее на собрании московских писателей. Не читавшие книгу Пастернака тоже его осуждали и называли «несколько юродивым». Требовали исключить из Союза писателей и выслать из страны.

Он отвечал: «Я знаю, что под давлением общественности будет поставлен вопрос о моём исключении из Союза писателей. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать всё, что вам угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, всё равно через несколько лет вам придётся меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз».

Исключили, осудили, вынудили отказаться от престижной премии. Оставили лишь право зарабатывать на жизнь переводами Шекспира, Гёте, Шиллера, Байрона. И ещё он много переводил грузинскую поэзию.

Пророчество Пастернака сбылось — его всё же признали великим поэтом, только премию, после кончины отца, получил за него его сын.

Среди тех, кто посмел не участвовать в травле лауреата, был и Расул Гамзатов. Не пожелал повторять горький опыт, когда, ещё не понимая, что происходит, он участвовал в митинге против Ахматовой и Зощенко. Он хорошо усвоил, что поэзии лучше держаться подальше от политики, а если они оказываются рядом, то поэзия неминуемо терпит поражение.

«Прожита жизнь, и теперь, оглядываясь назад, вижу: всё, что связано в моих стихах с политикой, оказалось, к великому огорчению, недолговечным, — говорил Расул Гамзатов в беседе с Кларой Солнцевой. — О многом сожалею: писал то, что мог бы не писать. Случалось, стоял с “дежурной одой” календаря, как выразился по этому поводу А. Твардовский. Лучше бы я этого не делал».

В 1965 году, когда Нобелевская премия по литературе «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время» была присуждена Михаилу Шолохову, ему её получить разрешили. При этом в газетах с неким злорадством подчёркивали, что советский писатель не поклонился королю Густаву VI, хотя это полагалось по протоколу.

«В ГОРАХ МОЁ СЕРДЦЕ»

Если бы Расулу Гамзатову предложили выбирать между Нобелевской премией и публикацией исповедальной, покаянной, многострадальной поэмы «В горах моё сердце», он бы, наверное, выбрал второе. На стене в его писательском кабинете и сейчас висит портрет Шамиля, который подарил Гамзатову его учитель Павел Антокольский, внук художника. Поэту казалось, что с каждым годом взгляд имама становится всё тяжелее.

Были раны кинжальные и пулевые,
Но тобой причинённая — трижды больней,
Ибо рану от горца я принял впервые.
Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.

...Газават мой, быть может, сегодня не нужен,
Но когда-то он горы твои защищал.
Видно, ныне моё устарело оружье,
Но свободе служил этот острый кинжал[61].

Прежде земляки были опечалены историей с поэмой о Шамиле, но они жили в ту же эпоху и могли догадываться о причинах случившегося. Теперь, когда в Москве вышла новая книга Гамзатова, на обложке которой было название долгожданной поэмы, горцы вздохнули с облегчением.

Гамзатов не верил своим глазам. Только он знал, чего стоило добиться издания поэмы, в которой имам Шамиль представал в своём истинном величии, в образе народного героя. Гамзатов вновь и вновь открывал страницу с началом поэмы.