Расстаемся ненадолго

В кабинете председатель легко нащупал в шкафу лампу, снял со стола лист картона, изрядно, он помнил, залитый чернилами, и заставил им окно. Потом зажег лампу, сел за стол. Перед ним стояли пятеро односельчан, пятеро близко знакомых ему людей. Все они сейчас смотрели на председателя с надеждой на сочувствие, на прощение. Знали, что хоть и умел он покричать, однако жестоким не был.

Похоже, по каким-то делам пришли сюда люди. Пригласить сесть, расспросить, зачем пришли, какая помощь нужна?

Но у людей этих связаны руки, Зайцев с автоматом застыл за их спинами, у дверей…

Председатель встает, задержанные испуганно пятятся назад.

– Вы что же это, растакую вашу!.. – гремит его сильный, хозяйский голос. – Советскую нашу власть забыли?!.

Ладутька грозно вышагивает между полицаями, едва не шоргает плечом по их носам, заглядывает каждому в глаза.

– Где спрятали то, что украли в лесу?

– Я ничего не знаю, – пищит Павел Швед.

– И я не знаю, – хнычет другой полицай.

Ладутька шагнул к Балыбчику, и тот трусливо вобрал голову в плечи.

– Где?

– У меня в погребе, – хрипло ответил Балыбчик. – А еще у него, – кивнул на соседа слева. – И у Евдокии Филипповны, тоже в погребе.

Подмигнув Зайцеву, Кондрат вышел.

Он долго не возвращался, и Зайцев все это время не спускал глаз с арестованных и оружия, составленного пирамидой в углу. Арестованные стояли в один ряд у глухой стены.

Боец не кричит на них, не грозится, но они стоят смирно, не шевелясь. Соображают – не надо шевелиться.

Расхаживая у дверей, Зайцев вроде бы и не смотрит на полицаев, а все видит, замечает каждый взгляд их. Расхаживает спокойно, словно тут не враги перед ним, которых надо стеречь, а просто люди: постоят да пойдут.

Время затягивалось, и Зайцеву до чертиков надоело молчать. Он решает, что не мешало бы поговорить с этими арестованными, может, есть среди них и неплохие парни.

– В армии кто-нибудь из вас был? – спрашивает, продолжая все так же беззаботно расхаживать.

– Никто, – за всех ответил Павел Швед.

– Никто? – боец бросил на него насмешливый взгляд. – А почему теперь не пошли?

Полицаи молчат.

– Значит, решили Гитлеру послужить? Ну и дурни же вы, сукины дети! Перестреляют вас наши, как собак. И правильно сделают! Вы что думали, по головке погладят? Вы фактически изменники Родины, наши враги. Стало быть, те же самые фашисты. А с врагами как мы поступаем?.. Я вот из этого самого трофейника не одного порешил. Встреть я вас в другом месте – одну очередь на всех, и кончен бал.

Балыбчик кашлянул раз, другой, потом пригнул голову и вовсе раскашлялся. Кашляя, переступал с ноги на ногу, поближе к окну. И когда Зайцев на миг отвернулся, звериным прыжком метнулся в окно. Зазвенело стекло, и в то же мгновение прогремел выстрел. Балыбчик свалился на пол, глухо застонал.

– Тихо! – не повышая голоса, сказал Зайцев. – А то совсем прикончу. Сказано было тебе, дураку, что я не таких видывал? Кажется, ведь яснее ясного: боец Красной Армии стоит на посту, несет свою службу, значит, не шути с бойцом, не хитри, ничего хорошего из этого не получится. А ты, видать, настоящий фашист и форменный дурень!

Полицаи стояли как вкопанные, с позеленевшими лицами. На Балыбчика смотрели со страхом и удивлением. Тот сидел у стенки, подобрав под себя правую ногу, дрожал, как вытащенный из воды кот, время от времени будто кланяясь своей плешивой головой. По щекам его текли слезы, кепка с пуговичкой валялась рядом.

– Подойди ко мне! – приказал боец Павлу Шведу. – Ага, вот ты!

Швед подошел.

– Встань ко мне спиной!

Зайцев развязал ему руки.

– Заставь окно картоном. Да смотри у меня!.. Теперь перевяжи раненого. Ничего особенного с ним не должно быть, я по ногам бил. Сними веревку с его рук.

Наконец вернулся Ладутька. Раскрасневшийся лоб под вздернутым козырьком поношенной военной фуражки блестел от пота. Увидев на полу перевязанного Балыбчика, коротко глянул на Зайцева.

– Хотел схитрить, – равнодушно пояснил боец.

Ладутька сгреб винтовки, подал ему знак выйти.

– Никому не трогаться с места, – предупредил Зайцев, – буду стоять под окном!

На крыльце председатель вынул из кармана ключ, запер сельсовет.

– Пошли! – шепнул он Зайцеву. – В конце деревни телега, старого конюха пришлось поднять…

На рассвете Никита Минович слушал, поглаживая усы, доклад Ладутьки и со смешинками в глазах поглядывал на Андрея. Больше всего он был рад тому, что в лагере прибавилось еще пять винтовок. Оружие сейчас – дороже харчей.

Потом оказалось, что продукты привезены не все, менее половины. Где остальные?

Ладутька не сразу сказал об этом, лишь дня через два признался Никите Миновичу, что у Евдокии продукты отбирать не стал.

– Пожалел? – нахмурился Никита Минович.

– Реветь стала, упрашивать, – оправдывался Кондрат. – Опять-таки – одинокая она, муж в армии. Как будет жить? Рука моя не поднялась…

– А она? Может делать, что хочет? – Никита Минович насупился, отошел. – Посмотрим, не придется ли тебе раскаиваться…