Расссказы разных лет

Ранней весной, когда черные, будто обугленные ветви деревьев прорастают зелеными почками, Петра тянет за город. Куда? Он сам точно не знает куда. К солнцу, к лесу, к горам. И вот, надо же, он встречает старого товарища из Ашхабада. Тот работает на постройке дороги заместителем начальника. Он зовет Петра к себе на работу. На два года контракт. Интересная работа.

В сознании Петра вновь возникают южные города, короткие теплые зимы, дальние дороги.

«Не так, в сущности, было плохо...» — думает Петр. Завтра он даст ответ.

За чаем Петр рассказывает Люсе о встрече, о предложении товарища. Он говорит, что не прочь был бы снова поехать в Среднюю Азию — освежиться.

— Ты с ума сошел! — говорит Люся. — А комната?

— Комнату мы закрепим за собой, — возражает Петр.

— На два года не закрепят.

— Ну, тогда будем менять комнату, — говорит Петр, чувствуя, как вырастает перед ним знакомая стена недовольства.

— Ленинград на кишлак? — язвительно спрашивает Люся.

— Нельзя же из-за комнаты всю жизнь торчать в Ленинграде! — Петр чувствует, как в нем подымается раздражение против этой стены». Но он старается сдержать себя.

— Я, во всяком случае, в эту дыру не поеду, — говорит Люся твердо. — Предупреждаю тебя заранее.

Молчание.

— А ну тебя! — вспыхивает вдруг Петр. — Стряпейка несчастная! — говорит он в сердцах и отталкивает от себя чашку. Чашка опрокидывается, жалобно дребезжит на блюдечке.

— Грубиян! — говорит Люся презрительно.

Петр не отвечает.

«Стряпейка, стряпейка, — долго шумит в ушах Люси. — Грубиян какой! Это я-то — стряпейка? Стряпейка?..» И вдруг ей приходит в голову, что она, собственно, и не знает, что значит «стряпейка». Она подходит к книжной полке и берет словарь Даля.

«Стряпейка, — читает она про себя, — северное слово — стряпуха, кухарка неученая, навыкшая стряпать простые кушанья».

«Дурак! — решает она про Петра. — Что ж тут позорного? А еще считает себя современным!» Она презрительно усмехается.

Сперва ссоры были редкими гостями. Потом стали завсегдатаями. И легкие узы надежд, которыми связали себя супруги, стали жесткими, беспокойными путами.

Добрых чувств давно уже не было. Но вскоре начинало стихать и раздражение. И по мере того как отчуждались два человека, путы, связывавшие их в беспокойный комок, становились тоньше и наконец, как перетертая нитка, вовсе оборвались.

Где была жизнь, которую Петр считал хорошей и радостной?

Где была жизнь, которую Люся выносила в мечтах и так упорно затем созидала?

Такой жизни не было.

Совместная жизнь супругов, точно ручей, вдруг налетевший на камень, вспенилась, раздвоилась и растеклась в разные стороны. И если даже на краткий миг, случайно, вспоминал теперь кто-либо из супругов счастливую минуту недавней их жизни, то лишь для того, казалось, чтобы еще больше оттенить безрадостную теперешнюю жизнь и навсегда позабыть несбывшиеся желания.

Разумно ли двум разобщенным ручьям сетовать о невозвратном единстве? Супруги поняли: им надо разойтись. Только никто из них не хотел первый вымолвить слово о разлуке.

Но пришло время — и Петр решился.

Спокойно, глядя друг другу в глаза, супруги договорились, что лучше им разойтись. И когда главное, горькое слово оказалось произнесенным, они почувствовали облегчение. Здраво и деловито, даже с некоторой живостью, принялись они обсуждать, как удобней им разойтись, — ведь комната у них одна.

Возвращаться Люсе к родителям? Опять «сухари», снова хулиган Борька и торжествующая в своей правоте Виктория Генриховна? Нет, ни за что! Но другого жилья у Люси не было. Оставалось... И тут Люся представила себя бездомной бродягой, ищущей ночлега. Ей стало страшно.

Петр прочел страх в ее взгляде. Она стала ему неприятна. Ладно. Видно, ему на роду так написано: не засиживаться.

— Я сам перееду, — сказал Петр холодно. — Комната будет твоя, целиком. Устраивает?

Но тут Люся впервые за долгое время заплакала.

Боже, мой! До чего, значит, ужасна она в его глазах, если он считает ее способной выбросить своего бывшего мужа из комнаты, которую они совместно нажили. До чего, значит, мерзка и вульгарна она в его глазах, боже мой!..

Она плакала, плечи ее дрожали. Было в ней что-то жалкое и одинокое. Петр понял, что обидел ее. Он вынул из горки чашку — синюю с золотом, налил Люсе воды.

— Мне будет удобно у приятеля, даю тебе слово... — сказал Петр, точно оправдываясь. — Помнишь, он приходил сюда однажды утром... — Петр почувствовал, что не следовало об этом упоминать. — Ничего в этом нет страшного, — торопливо добавил он; сам того не замечая, он в разговоре с Люсей пускал в ход ее выражения. — А дальше? Там видно будет... — говорил он успокаивающим тоном, точно с маленькой.

Но Люся, держа в руках недопитую чашку, только качала головой из стороны в сторону.

Петру пришлось уступить: ладно, они разделят комнату пополам.

Супруги обратились в жакт за разрешением. Но жакт, как назло, не разрешил: посреди стены находится дверь на балкон, отделить же узкую полоску с одним окном — значит изуродовать прекрасную комнату.

Прекрасную! Это звучало теперь насмешкой.