Рассказы тридцатилетних

— На Клавку из третьей бригады похожа, — говорит Вовка про дикторшу. — Но потощее малость.

— И люди стреляют в людей, — сокрушается дед.

— Сам, что ли, не стрелял? — говорит Вовка.

«Юг Африки, — сообщает дикторша, — репортаж».

Видимость на экране плохая, словно ливень там, на Юге Африки. Там идет человек в белых штанах, держа руки на голове. Он устало ложится на землю, лицом вниз, и солдат, похожий на саранчу, бьет его ногой в бок. Потом солдат приставляет ствол автомата к голове человека, тот не видит, лежит…

— Бежи, — дедушка хотел крикнуть, а получилось шепотом.

— Беги, мать твою, — говорит Вовка.

И человек вскакивает, подпрыгивает. Но поздно. Тело медленно опускается на землю. Кажется, целую вечность опускается, руки, как крылья.

Дедушка сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив ногу на ногу, и нога с острой коленкой сильно подергивается.

— Деда, это же кино, — Сашка теребит за рукав старика.

— Пропади они пропадом, эти ковры, уж лучше на трубопроводы.

Дед с внуком возвращаются той же дорогой, но стемнело, и все вокруг кажется другим, незнакомым. Из-за поля, из-за леска появляется красноватая с потертым боком луна — ее словно на веревке тянут за облаками. Неясная тень нет-нет да и мелькнет по дороге. Может, нечистая сила, а может, рыжий Петька притаился с камнями. Сашка потихоньку закрывает лицо руками. Дед идет, щупает ключицу мальчика.

— Не пойму что-то, чья у тебя кость?

— Моя.

— Ишь ты…

Дедушка шумно втягивает носом воздух. Он чувствует признаки настоящей осени, в темноте он уже видит, как поселок заливает всемирным потопом, и уже представляет себе вынужденное домашнее безделье от совершенного бездорожья. Раскисшая улица, темные от дождей дома, похожие на лица глубоких стариков. Тоска.

— Чуешь, прелостью тянет?

— Чую, — говорит Сашка, думая, что дедушка неправильно произносит слово «прелесть».

— А тута? — Тимофеев останавливается. — Чуешь землю? Ты нюхни.

Сашка сопит и присматривается к теням на дороге.

— Запахи долго помнятся. Да. А у вас в Москве какие запахи? Вонь асфальтовая да и только… А ежели еще дальше куда поедешь, — осторожно прибавляет дедушка, — мало ли куда по судьбе кинет, в гипопотамию какую-нибудь, и спросит тебя кто, как там, мол, у дедушки было, хреново, поди? А? Что ответишь?

— Не, не хреново, дедушка.

— То-то и оно-то. — Дед вздыхает. — А ты скажи мамке-то: так, мол, и так, хочу в Андреевке до школы пожить. Скажи, а?

— Не, дедушка, я за границу хочу.

— Ну-ну. А откуда ты знаешь, что за границу?

— Так вы все только об этом и говорите.

В поселке стонут и брешут собаки, окна домов не горят, и кажется, бабушка стоит у ворот.

— Ну вот, сэр, и окончилась наша официальная прогулка под луной.

— А что такое официальная? — шепотом спрашивает внук и берет деда за руку. Ему чудится, что из домов за ними подглядывают, подслушивают.

— А это такое, — тоже шепотом говорит Тимофеев, — чтобы лучше запомнилось.

У ворот и правда кто-то стоит. Но это не бабушка. Уж не Петька ли ирод?

— Мама! — кричит Сашка. — Мамочка приехала!

— Сашенька!

С разбегу, позабыв о дедушке, обо всем на свете, бросается мальчик в объятия матери.

— С приездом, Марина Марковна, — говорит дедушка. — Как добрались?

— Спасибо, Петр Васильевич, тут ехать-то сущий пустяк. Ах, если бы не дела.

Они входят в дом. Стол накрыт, и раскрасневшаяся бабушка бегает из комнаты на кухню и обратно. Так бегает, что дед сразу понимает: не спросишь, какие там новости насчет отъезда.

— Где же ваши грибы? — интересуется Марина Марковна.

Тимофеев делает губы трубочкой, задумывается, вспоминает: в самом деле, где же грибы? А внук гордо говорит:

— Мы в бане парились.

— А сердце? — тревожно спрашивает мать и смотрит на дедушку.

— Ему ни хрена не будет, — заявляет Сашка.

— Александр! — Марина Марковна отстраняется от сына. — Как ты разговариваешь? Ну-ка сними рубашку.

Она выудила из чемодана фонендоскоп и, глядя куда-то за пределы поселка, прослушивает сына со всех сторон.

Дед тем временем изучает стол.

— Слава богу, шумы исчезли, — говорит Марина Марковна. — А то мы с отцом уже подумывали, не оставить ли тебя до школы у бабушки.

Дед поднимается с табуретки так резко, что ноги его еще не успели полностью разогнуться, как он уже на кухне…

Ночью он вышел на улицу. Походил туда-сюда, выпятив грудь по-геройски, постучал в нее кулаком, потом сел на лавку у ворот и заговорил. Сначала сам с собой, а затем с Тарзаном, который, раздирая в зевоте челюсти, явился на голос хозяина.