Рассказы тридцатилетних

Потом Вовка берет мальчика на руки, несет в предбанник и с маху сажает в бочку с холодной водой. Сашка глохнет и слепнет одновременно. Дышать нельзя, кричать нету сил. Он бьется, как голубь, больно ударяясь ногами о дубовые доски.

— Теперь закутывайся в простыню и очухивайся. — Вовка сажает его на лавку, приоткрывает на улицу дверь.

Во дворе посерело, моросит мелкий дождик и мочит заросли Вовкиной крапивы.

— Тяпло идеть, — передразнивает Сашка дедушку.

— Не боись, придет, — вылезая в предбанник, отвечает старик. — Поди с голубями поиграйся.

Когда внук, одевшись, уходит, дед говорит Вовке:

— Тяжко мне. Очень. И деться куда не знаю, и за что ни возьмусь, все из рук валится. Один он у нас, внук-то…

— Надолго уматывают?

— На три, а если получится, то еще три. Шесть того. Выходит, не увижу я больше Саньку.

— Брось ты, ради бога, в могилу-то лезть. Ты купайся со мной до льда, и дотянешь.

— Не, не дотяну. Бабка, может, дотянет, а я нет. Уже чую, каждую ночь она за воротами ходит, ходит… Скоро зайдет…

Выпивают по маленькой.

— Нефть чистая, — говорит Тимофеев, — а все дорожает, зараза.

— Хоть такая есть. А то мне кореш из Забайкалья пишет: только коньяки шампанское. Сколько ни заработаешь, все там и оставишь.

Закуривают.

— Новости-то не смотришь? — думая о своем, спрашивает дед. — Чего хоть за страна эта Греция?

— А пес ее знает, — говорит Вовка, — капиталистическая.

— Полковников-то там всех шлепнули?

— Полковников-то шлепнули.

— А живут-то, поди, бедненько?

— Капиталистическая. Богатые обжираются, бедные голодают. Но нашим хорошо платят. У беззубой вон подруга из Африки вернулась, пять ковров, не считая мелких брызг. Зойка ночь потом не спала. До сих пор ноет: у людей то, у людей се…

— А ты?

— А я беру чемодан и начинаю укладываться.

— Куда это?

— В Тюмень на трубопроводы. Кореш звал, пятьсот в месяц самое малое.

— А она?

— Не пускает, — довольным голосом говорит Стрелов.

Дождь прекратился. Потеплело, прояснилось. Вовка еще домывался, а Тимофеев с внуком резались в шахматы на крылечке. Дед проигрывал, зевал фигуры безбожно и притворялся, что играет он не всерьез, что поддается. Пот ручьями стекал с него.

— Ты глянь, скоко в человеке воды, — говорил он, утирая рукавом лоб. И хитрил, пытаясь ослабить бдительность противника каверзными вопросами: — Сань, а чего ты тихий такой? Не дерешься ни с кем, не бедокуришь?

— Так ты же меня выдерешь… Шах тебе.

— Абсолютно четко угадано. Я тебя тогда, как твоего батьку, то бишь как Сидорову козу, извиняюсь за выражение. Рокирнусь-ка, пожалуй.

— Нельзя, дедушка.

— Да не нельзя, а нужно, Санек. Как же не драть вас, чудо ты мое?

— Рокировку при шахе нельзя, — смеется Сашка.

— Извиняйте, извиняйте, — быстро соглашается дед и, сделав губы трубочкой, растерянно глядит на доску.

— Офицером пойди, — советует внук.

— Ну-кась мне, то я сам не вижу, что офицером. — И дедушка делает ход. — Вот ты говоришь, что вас драть не следует. И в книгах вроде так пишут. Ну нелепо же, ей-бо, нелепо. Вот он пишет сидит, придумывает, драть или не драть, а ежели драть, то чем, по какому месту. А в это самое время, — дед поднимает вверх палец, и лицо его становится многозначительным, — в соседних апартаментах писакины дети решили набедокурить. Взяли они ценную книгу и пустили по кругу на самокрутки. И вот он придумал, что драть детей вредно, записал это дело на бумажку и отправился глянуть на своих непоротых лоботрясов…

Сашка забыл о шахматах и замер, слушая дедушку. Тот не спешит, откашливается, продувает папироску, неторопливо прикуривает.

— Да, значится… Вот идет он из кабинета по комнатам и вдруг видит: дым коромыслом! Он туда, он сюда, ну, думает, хана, горим! Где дети? Где служанки? Где огнетушители? Добегает к очагу. Ёксель-моксель, дети все от цигарок пьяные, служанки на полу угорелые и книжка — источник знаний! — вся искурена. Остался токо корешок да обложка с чьей-то рожей.

Тимофеев сладко затягивается, ему самому понравилась эта история.

— Теперь вопрос тебе, сэр мартышкин. Что он будет со своими детьми делать?

— Выдерет? — со страхом и восторгом спрашивает Сашка.

— Ну, то есть, как пить дать! А зачем тогда он перед этим писал, что драть вредно?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, откуда это пошло — писать все наоборот. Иногда бывает, ну почти правда написана, ну все совпадает, а приглядишься позорчее: э-э, нет, соколик, приврал. Малость, но приврал.

— Дедушка, разве в книгах врать можно?

— А чего ж чуток не соврать.

— Деда, а ты живого писателя видел?

— А на хрена он мне живой? Живой он мне сто лет не нужен, мне его книжки нужны. Токо без врак.

— Тебе опять шах, дедушка.

Они ужинают, застелив стол газетками, и глядят телевизор. Красивая, но в годах, дикторша рассказывает, что кое-где в мире творится что-то неладное: стреляют в людей, угнетают людей.

— Это ж люди! Как они там не понимают, это ж люди! — После баньки дедушка быстро захмелел и бурно переживает то, о чем рассказывает дикторша.

Вовка, наоборот, спокоен, громко жует. Изредка он обращается к толстому коту: «Ну что, зверь? Ну как, зверь?» И кидает ему голубиные кости.