Рассказы старого лешего

По их словам, мой дедушка Розетти пришел в Москву с войсками Наполеона. Мальчишка-барабанщик, по национальности итальянец, какими-то судьбами остался в Москве. Женился на полунемке-полурусской и стал учителем музыки. Моя прабабка, мать этой полунемки, была начальницей Воспитательного дома и при занятии Москвы французами ухитрилась сохранить детей и персонал Воспитательного дома, за что была награждена Наполеоном орденом Почетного легиона (у меня сохранилось фото этой прабабки с орденом на груди).

У моего деда было восемь человек детей, и он на свои ничтожные средства сумел вырастить их и дать образование. Все в семье умели рисовать, а мой отец учился где-то живописи и хотел стать художником. В моей комнате висели две картины моего отца. Одна изображала русский пейзаж: в гору поднимается воз с сеном. Солнечный день. На горе деревья. В небе облака. Другая была не окончена. Полдень. Под большим раскидистым дубом в тени стоят две лошади. Когда теперь вспоминаю эти картины, они мне кажутся сделанными неплохо и приятными по тону.

Дядя Виктор был инженером и директором первого газового завода в Москве. Тетки давали уроки французского языка и музыки.

Моя тетя Катя, надо думать, была очень храбрая девица. Она одна, будучи очень молоденькой, пустилась в далекий и опасный путь из Москвы на Урал в Оренбург. Тогда, на лошадях, это было трудное путешествие. В степях, говорила она, в тарантас запрягали полудиких, необъезженных лошадей, и они мчались бешеным карьером до следующей станции. Ехала тетя в Оренбург к своему дяде, учить его детей. Одна из моих теток — Мария — вышла замуж и уехала с мужем в Астрахань, а три другие сестры так и остались девицами и поселились в имении. До переезда в имение (в тридцатые — сороковые годы прошлого столетия) мой отец, дядя и тетки жили в Москве.

Однажды они переехали на новую квартиру в маленький одноэтажный домик, окруженный пустырем. Он был где-то около Мясницких ворот. Домик этот пользовался дурной славой, жить в нем никто не хотел, и потому он отдавался за очень дешевую плату. Семье Розетти очень понравился уютный, на большом дворе, домик, и они смеялись над суеверными страхами, которыми он был окружен. И все же им пришлось скоро искать другую квартиру. По ночам раздавались какие-то странные звуки, голоса, кто-то стучал в стены, кто-то бегал по чердаку. А однажды большая черная собака вбежала в комнаты. Ее стали гнать, она выбежала в сени и по лестнице забралась на чердак. За ней побежали, но на чердаке ее не оказалось — она пропала. А раз большой булыжник влетел в комнату, пробив окно. Все эти истории да еще страшные рассказы про домик заставили моих родных покинуть этот уютный и дешевый приют.

В Москве в те времена были такие зачумленные дома. Такой дурной славой пользовался и дом на Мясницкой улице рядом с церковью Параскевы Пятницы. Дом стоял пустой. В нем ходили привидения, мелькали какие-то огни. Прохожие по ночам со страхом проходили мимо. Общество поощрения художеств отхлопотало этот дом для устройства Школы живописи. Средств у общества было мало. Дом стоял наполовину необитаемый, с разбитыми стеклами, нетопленный. В классах был холод. Ученики сидели, закутавшись в одеяла, и озябшими руками все же прилежно рисовали. В актовом зале стекла были выбиты, и там ютилось много голубей. Эти голуби привлекали голодных учеников, и они по вечерам ловили их и жарили на вертеле над костром из плиток паркета. В восторге ребята танцевали вокруг костра, пели и горланили. С улицы прохожие видели какие-то мелькающие тени, какой-то свет, крики, пение. Дурная слава еще более укреплялась.

Это мне рассказывал старичок Бродский. Он был в числе первых учеников школы. После же работал как скульптор-прикладник на фабрике серебряных изделий Фаберже.

Бродский много говорил мне про первые годы Школы живописи, ваяния и зодчества, про учеников, работавших усердно, несмотря на крайнюю бедность, на полуголодное существование.

Много талантливых, крупных художников дали первые выпуски школы.

Во времена моего детства мало было детских книг, мало картинок со зверями и птицами, даже в городе, а в деревне была дичь непроходимая. Жуткая дичь.

Я слышал рассказы теток о селе Скородном, в котором я родился. В нем в те времена еще кое у кого из крестьян в зимние вечера горела лучина, грамотных было наперечет, лечили болезни знахари и старухи знахарки, лечили заговором, нашептыванием, спрыскивали с уголька, а когда в селе появлялась какая-нибудь эпидемия — корь, оспа, горячка, — то ночью запрягались в соху голые девки и опахивали с причитаниями село, и горе тому человеку, который попался бы им по дороге. Мол, этот человек и есть та самая хворь, что косит людей, и его надо убить.

Представьте себе эту картину — ведь так было при Гостомысле, при Рюрике, в самые дикие времена и сохранилось почти до наших дней. Да и теперь еще верят в дурной глаз, в присуху, в напускание болезни. Верят в гадание, в приметы, в дурные дни, в домовых и чертей.

Не знаю — помню я или это мне рассказывали тетки о нашем выезде из имения.