Рассказы советских писателей

Если у счастья, как у горы, есть вершина, значит, я была на вершине. Я понимала, что отец не откажется от своих намерений разлучить нас. Он готов был отправить меня на учебу в Ашхабад, хоть в Москву, лишь бы мы с Шихимом не могли встречаться. Но… Характером я, наверно, в маму, да и в него. Потому-то я и стала твоей женой, мой дорогой Шихим!

Это, понятно, вызвало долгий разлад с отцом. И впоследствии, став старше, я думала, что за человек — Аманша Аллаяров. Жизнь его не баловала. Батраком он и в самом деле был, а не только по анкете. А когда начались колхозы, он ревностно принялся строить в ауле новую жизнь. Кому же и было стать председателем, если не ему. Поначалу отцу было легко с народом, народу — легко с ним. Но постепенно…

В тяжелые годы войны, о которых я знаю только понаслышке, наши женщины с кетменями не расставались. А говорили: «Аманша Аллаяров выполнил план». На совещаниях ему приходилось слышать: «Твой колхоз, Аманша-ага», «В твоем ауле, Аманша-ага». Потом он и сам стал все чаще употреблять: мой колхоз… мой аул… И даже: школа моего аула!

А сегодня отец ведет себя так, будто вся жизнь остановится, раз нет у него больше ключа от сейфа, где хранится колхозная печать. Он скрипит зубами и не стесняется при мне сказать: «Надо было давно прогнать таких склочников, как Шихим». Что же, Шихим должен быть благодарен ему за историю с его отцом? Подробностей никто не знает, но ведь отец был председателем, когда Бепбе-ага вернулся с войны и с ним случилась беда.

Не любил отца — не любит и сына. Он не принял его на должность агронома, когда Шихим вернулся после сельхозтехникума. Он пошел против Шихима, когда тот собрался вступить в партию.

Не надо было отцу выступать, что Шихим — еще молодой, зеленый, несознательный. Молодой!.. А что — в партию надо вступать, когда станешь дряхлым стариком? Все же на этот раз не посчитались с самим товарищем Аллаяровым — приняли Шихима.

В родном ауле места ему не нашлось, хоть и не так уж много у нас дипломированных специалистов. Они плохо уживаются с отцом. Он говорит — много о себе понимают. Шихим устроился в райком комсомола, и отец по-прежнему не считал его за человека. Вообще в районе он признавал только двух, ну — трех людей. Только эти трое встречали в колхозе почетный прием. Да и не людям он оказывал почет, а должностям. Помню, один секретарь райкома, переставший быть секретарем, больше никогда не появлялся у нас в доме, хоть приезжал в аул как работник райфо. Но для троих — был обед, коньяк, чай, они спали у нас в доме на мягких матрасах из верблюжки. Отец не любил, чтобы у него в колхозе обращали внимание на «второстепенных» районных работников. Он говорил — районщики начнут воображать, что он их боится и заискивает перед ними.

Да-а… За то, что я с Шихимом, я должна быть благодарна маме. Но если бы и мама была против, я бы все равно связала свою судьбу с его судьбой.

Мама рассказывала, какими были наши туркменские баи, у которых отец успел побывать в батраках. Для них баран был куда дороже чабана! Значит, отец должен был бы ненавидеть бесчеловечность. Почему же — по своей пренебрежительности к людям, нетерпимости к чужому мнению, заносчивости — он и сам, прости, господи, стал походить на них?

Шихима за хорошую работу в райкоме комсомола послали в Ашхабад — в партийную школу. Я к тому Бремени уже была его женой. И я была беременна. Отец по крайней мере два раза в неделю приезжал в район. Я от него ничего не ждала. Но где было у него сердце или что там у него вместо сердца? Он ни разу — ни разу! — не навестил меня. Конечно, я не нуждалась… Была ведь мама. Но ему разве не хотелось просто повидать меня? А вдруг я умру от первых родов?

Сколько раз соседки — кто злорадно, кто участливо — мне говорили: «Сейчас встретила твоего отца, он направлялся к дому мясника Хакы». Или: «Твой отец только что остановил машину у райкома».

Из Ашхабада как-то принесли телеграмму: Шихим в больнице, ему срочно сделали операцию аппендицита. Я вынуждена была вызвать маму, чтобы на нее оставить маленькую Майсу. Через две недели я вернулась и случайно встретила отца в районном универмаге. Я сказала:

— Здравствуй, папа…

Что же он ответил дочери, которую давно не видел?..

— Тебе уже мало, что ты мать превратила в няньку?.. Хочешь, чтобы и я качал люльку твоего ребенка, бросив все дела?

Вот этому — наотмашь ранить людей — он научился отлично!

…Эх, папа… Я понимаю… Сейчас я должна пойти… присесть рядом. «Чай будешь, папа? Давай я покормлю тебя, папа». Я должна прижаться — как в детстве — к твоему плечу. Утешать, как, конечно же, надо утешать человека, которого несколько часов назад сняли с работы.

Но я — я вспоминаю… И не могу пойти.

Вот появится мама, она пусть и утешает отца, пусть находит общий с ним язык. Она пусть его и кормит. А кстати — и меня, потому, что с полудня я успела основательно проголодаться. Ведь уже… Бай-бов! Одиннадцатый час.

6