Рассказы сновидца

Какое-то время спустя меня снова нашли, и снова перенесли из этого не ведающего покоя места, и похоронили в глубине священной земли, где моя душа снова начала надеяться, что сможет отдохнуть.

Тотчас же пришли люди в плащах и с факелами, чтобы вернуть меня назад в ил, ибо это превратилось в традицию, стало обрядом. И все брошенные вещи злорадствовали в потемках сердец своих, когда видели, как меня несут обратно, потому что они исходили завистью ко мне, когда я покидал ил. А плакать я не мог.

Годы текли к морю, где ходят черные суда, целые века исчезали в нем, а я продолжал лежать, не имея причины надеяться и не осмеливаясь питать надежду без причины, боясь великой зависти разбитых лодчонок и прочих предметов, которые больше не могли плавать.

Однажды начался сильный шторм, дошедший с моря до самого Лондона, он ворвался в реку, принесенный яростным восточным ветром. И он был мощнее сумрачных приливов, и порывы его сотрясали безразличный ил. Все несчастные жалкие вещи возрадовались, смешались с теми, что были выше их, и снова поплыли вместе с величественными кораблями. Шторм вынес мои кости из их жалкого приюта, и я надеялся, что больше никогда меня не станут мучить приливы и отливы. С началом отлива шторм спустился вниз по реке и повернул на юг, домой. А мои кости он разбросал по островкам и берегам счастливых чужеземных стран. И в тот миг, когда они оказались порознь, моя душа едва не обрела свободу.

Но тут по воле луны начался прилив и свел на нет все, что сотворил шторм. Прилив собрал мои кости с берегов солнечных островов и потащил их на север, пока не донес до устья Темзы, а там неумолимо повернулся на запад, поднялся верх по реке и добрался до илистой ямы, и бросил в нее мои кости. А ил частью закрыл их, а частью оставил белеть обнаженными, потому что илу нет дела до всякого сора.

Потом пришел отлив, и я увидел мертвые глаза домов и ощутил ненависть брошенных вещей, которые не унес шторм.

И снова проходили века, прилив сменялся отливом, а одиночество забытых вещей оставалось неизбывным. Все это время я лежал там, в иле, который никогда не покрывал меня полностью и в то же время никогда не давал мне освободиться, и я жаждал великой ласки теплой Земли или уютных объятий Моря.

Иногда люди натыкались на мои кости и хоронили их, но традиция оставалась жива, и потомки моих друзей всегда возвращали их на место. Наконец суда перестали ходить по реке, меньше стало фонарей, по воде уже не сплавляли строевой лес — вместо него проплывали старые поваленные ветром деревья во всей своей естественной простоте.

В какой-то момент я почувствовал, что где-то рядом со мной пробивается стебелек травы, увидел, как мох начал покрывать заброшенные дома. Однажды над рекой пролетела пушинка чертополоха.

Несколько лет я внимательно наблюдал эти знаки, пока не уверился, что Лондон уходит. Тогда я снова стал надеяться, и по обоим берегам реки среди заброшенных, поломанных вещей вспыхнула ярость, что кто-то смеет надеяться, лежа в презренном иле.

Постепенно ужасные дома рушились, а бедные мертвые вещи, никогда и не жившие, были милостиво похоронены травами и мхами. Наконец появились майские цветы, а потом вьюнок. Шиповник вырос на возвышениях, некогда бывших верфями и складами. Тогда я понял, что восторжествовал закон Природы, и Лондона больше нет.

Последний человек из Лондона пришел к набережной в старинном плаще, таком, какие надевали мои друзья, и склонился над парапетом, чтобы увериться, что я все еще там. Потом он ушел, и я больше никогда не видел людей, они ушли вместе с Лондоном.

Спустя несколько дней в Лондон прилетели птицы — певчие птицы.

Когда они заметили меня, то стали разглядывать, а потом отлетели в сторону и заговорили между собой.

— Он согрешил только против Человека, — говорили они, — нам он зла не причинил.

— Будем к нему добры, — говорили они.

Потом они приблизились ко мне и начали петь. Был восход, и с обоих берегов реки, с неба, из зарослей, которые когда-то были улицами, неслись песни сотен птиц. По мере того как разливался свет, пело все больше и больше птиц, все больше и больше их появлялось надо мной — тысячи, миллионы поющих птиц — и наконец я уже не видел ничего, кроме трепещущих крылышек, озаренных солнцем, и крошечных просветов неба. А потом, когда весь Лондон наполнился звуками ликующей песни, моя душа восстала из костей, валявшихся в илистой яме, и стала подниматься вверх вместе с песней. И казалось, что меж крыльев птиц открылась дорога и она устремлялась все выше и выше, и одни из малых врат Рая виднелись, распахнутые, в конце ее. И тогда я понял, что ил больше не сможет удержать меня, ибо я почувствовал вдруг, что могу плакать.

В этот миг я открыл глаза в спальне своего лондонского дома. За окном в свете яркого утра чирикала на дереве стайка воробьев, а на глазах у меня еще не высохли слезы, потому что во сне человек не сдерживает своих чувств. Но я встал и широко распахнул окно и, простерши руки над маленьким садом, благословил птиц, чья песня прервала течение ужасных страшных столетий моего сна.

БЕТМОРА