Рассказы (сборник)

Веймарская республика приказала долго жить, к власти пришел Гитлер. То есть еще до того, как он пришел к власти, в деревню явились его гонцы и многих крестьян поймали в свои сети. Потому что с приходом к власти Гитлера, так они говорили, земля наконец перейдет к крестьянам. Итак, Генрих Грауманн был за Гитлера, но поскольку он когда-то призывал крестьян объединиться с красными рабочими-прядильщиками, то не очень-то лез вон из кожи. От него все отвернулись. Но так как он все еще вел Кольхаасову войну против акционерного общества по строительству поселков, то окружной крестьянский фюрер попытался, что называется, с черного хода протащить его в партию или хотя бы в СА. «Если я получу землю, можно будет об этом поговорить», — отвечал Генрих. Земли он не получил. И флага со свастикой не вывесил. Если он не вывесит флаг, то не сможет остаться заседателем, сказал окружной фюрер. Тогда Генрих швырнул им все регалии заседателя. А так как он, кроме того, заявил, что не нуждается ни в каком новом союзе, и они в этом усмотрели поношение своей партии, то уже наутро он прослыл политически неблагонадежным. Местный фюрер лишил его преимуществ при доставке удобрений и соломы и вытянул из него жилы с посевным планом. Они все из-под полы торговали тем, чем не имели права торговать, поскольку их тем временем всех насильственно включили в сельскохозяйственное товарищество. Никому не удалось отвертеться. Генриха Грауманна уличили в продаже пятидесяти центнеров моркови и тридцати центнеров лука и приговорили к уплате тысячи марок штрафа. О получении земли теперь нечего было и думать. И тут уж весь блеск третьего рейха окончательно померк для Генриха Грауманна.

С этого момента он стал произносить чертовски неосторожные речи, а поскольку он еще верил, что большие львы вправе немного пощекотать своих скорее смахивающих на домашних кошек окружных и местных сородичей, то он нарек Гитлером общинного быка, которого до сих пор держал у себя. Генрих и его Гитлер — это кое-что значило для деревенского люда. Вся округа хохотала над этой шуткой, и если иной раз им хотелось обругать настоящего Гитлера, то, чтобы не рисковать, они адресовали свою ругань Генрихову быку. К великому возмущению местного фюрера и других надутых индюков. Но и им тоже нужен был бык.

Почти каждый день со двора Генриха Грауманна доносился могучий рев, и всякий раз, когда кто-то приходил к нему с коровой, оттуда слышалась крепкая ругань и громовой голос Генриха разносился над деревней: «Ну погоди у меня, Гитлер, мы из тебя повыбьем дурь!», «Эй ты, падаль, думаешь, если тебя Гитлером звать, так тебе уж и слушаться не надо?!» А однажды, когда бык ревел не переставая, раздался вдруг еще более громкий рев Генриха: «Ах ты, проклятый Гитлер, если сейчас не заткнешься, получишь по башке за то, что нашего местного фюрера принимаешь за имперского егермейстера!» Местный крестьянский фюрер и бургомистр, двухлошадник и никудышный хозяин, в новом своем качестве всегда и всюду появлялся в высоких сапогах и маленькой шляпе с перышком, похожим на помазок, точь-в-точь главный арендатор, вдобавок, помешавшись на представительстве, он арендовал у общины охотничьи угодья.

И вот добрый Генрих попался. На него поступил донос, что он оскорблял фюрера, и его арестовали. Через неделю Генриха выпустили, но дело его было плохо. Только сам Генрих так не считал. Он придумал, как ему защищаться, и был убежден, что они ничего доказать не сумеют.

На заседание суда явилась вся деревня, это был настоящий народный праздник. Адвокат Генриха доказывал, что многие народы, дабы почтить своих великих мужей, нарекают их именами домашних животных. В Англии лошадей называют Кромвель и Нельсон, во Франции и лошадей и собак зовут Наполеон и Людовик, в Германии собак тоже кличут Телль, и Гектор, и Шилль. И в полку лейб-гвардии лошадь солдата Генриха Грауманна звалась Бисмарк. Все это свидетельствует о том, что, называя быка Гитлером, подсудимый тоже руководствовался патриотическими мотивами.

Генрих весь сиял во время этой речи и кивал односельчанам. Она, казалось, произвела впечатление, потому что судьи не раз прятали ухмылку: ведь был еще только тысяча девятьсот тридцать пятый год. Но потом Генрих сам себе все испортил своим последним словом. Он слишком явно играл роль глупого, недалекого деревенщины и в конце концов забыл всякую осторожность, а одобрение зрительного зала еще больше подхлестывало его.

— Господа, как же так, почему это считается оскорблением? Моего коня звали Бисмарк, а коня моего унтер-офицера звали Фриц. Ну ладно. Я вот читал в одной газете, что в Италии, на аукционе племенного скота был осел по кличке Гарибальди, за него дали самую высокую цену, а ведь Гарибальди для итальянцев вроде нашего Бисмарка. И это осел, господа!

Председатель счел необходимым заметить, что в Италии ослы играют совсем другую роль, нежели в Германии, там к ним относятся с уважением, как у нас к лошадям.

— Все это прекрасно, господин судья, — согласился Генрих, — а как насчет волов, а? Объясните мне, будьте добры!