Я задаю себе вопрос порой:
Не много ли меня в моих мараньях?
Не лучше ли лирический герой –
Пусть это даже тип из волчьей стаи,
А лучше тот, с кем я дружу, любя?
Но я пишу о том, что прочно знаю.
Кого я знаю лучше, чем себя?
***
Мы с аурой убогой поневоле
В молитве исправляем свой изъян,
Когда, чтобы усилить биополе,
Покорно собираемся в миньян.
Душа просить прощенья не устанет
За грешную свою земную плоть.
Хоть аура немощна, не в миньяне
Услышь меня, услышь меня, Господь.
Оправдывая лень усталостью
Со снисходительной улыбкой,
Не ждите мудрости от старости –
Ей нечем исправлять ошибки.
Жизнь постепенно даже малости
Себе припомнит в наказанье.
И потому у мудрой старости
Лишь сострадающее знанье.
Что это – хупа? Знать мы не могли,
Слепые атеисты без осечки.
За жалкие последние рубли
Купил я обручальное колечко.
Ни свадьбы, ни жилища. В шалаше,
Как говорится, счастье разделяли
Такой алмаз любви сверкал в душе,
Что скромности кольца не замечали.
Полвека с лишним – быстрая река.
Когда в субботу зажигаешь свечки,
Любуюсь, как изящная рука
Сверхдрагоценным делает колечко.
***
Порой мечтаю выспаться вдвойне
За пытки месяцев бессонных
В объятиях смертельных на войне,
За ночи в операционной.
Но мысль о том, что поджимает срок,
И не успеешь сделать, что мечталось,
Назойливым сверчком сверлит висок,
И забываешь напрочь про усталость.
***
Внук слушает рассказ печальный не вполуха,
Хоть тема для него подобна тверди неба.
Как объяснить ему, что значила макуха,
И что была макуха эта вместо хлеба?
***
Меня Ты щедро одарил.
Узнал я фронтовое братство.
И в меру сил своих творил.
Ты уберёг меня от блядства.
И время полнилось чредой
Не просто службы, а служенья.
И пред свиданием с Тобой
Своё я вижу продолженье.
За всё, Господь, благодарю,
За радости и за страдания,
За точно по календарю
Цветение и увядание,
За то, что выжил на войне
Во всех кругах, в горниле ада,
Где возвращалась жизнь ко мне
Тропинкой, а не автострадой,
За то, что в сталинской ночи
Я уцелел, Тобой хранимый,
За то, что Ты меня вручил
Единственной незаменимой,
За продолжение меня,
За внучек славных и за внука,
За то, что в ярком свете дня
Ещё светлей Твоя наука.
За прикасание к струне,
Звучащей искренне и чисто.
За то, что я живу в стране
Единственной, где нет фашистов.
За то, что всюду в час любой
Вокруг меня родные лица,
За то, что говорю с Тобой
Я, не наученный молиться.
За звонкий золотой закат,
За день, что не напрасно прожит.
За радость бытия стократ
Спасибо, мой великий Боже!
Два значения слова
Не отягчал себя добром,
Лишь прибылью довольно зыбкой.
Делился хлебом и теплом,
А если не было – улыбкой.
К тем, кто с богатством не в ладах,
Не субъективными пребудем.
Добро не то, что в закромах,
А то, что щедро даришь людям.
Талмуд
В это трудно поверить. До восемнадцатилетнего возраста я не знал, а может быть, даже не слышал слова талмуд. И это притом, что родился и до шестнадцати лет прожил в городе, в котором, по меньшей мере, половину населения составляли евреи. Более того, лет примерно до восьми при всякой оказии умудрялся заскочить в синагогу, недалеко от нашего дома. Очень нравилось мне пение кантора. Я и сейчас люблю хазанут. А ещё мне понравилось, нет, не понравилось, а полюбилось слово адонай. Что это такое, я не знал. Не знал я и других слов. Но адонай звучало как мелодия. Адонай!
Не было беды, пока кто-то не донёс в партийную организацию больницы, в которой работала мама, что видели её сына в синагоге. Не знаю, как партийная организация наказала мою маму. Но до сих пор помню, как мама наказала меня. Она била меня безжалостно и при каждом ударе приговаривала: «Я тебе покажу синагогу». Показывать мне не надо было. Я знал туда дорогу. Поэтому побои доставались мне ещё несколько раз. По-видимому, я очень плохое существо для выработки условных рефлексов. Не знаю, выработался ли бы этот условный рефлекс вообще, не помоги мне родная советская власть. Она закрыла синагогу. Не помню, во что её превратили. Кажется, в какой-то склад. Во всяком случае, должен заметить, что из синагоги я вынес только одно слово – красивое слово адонай. Слова талмуд в синагоге я не услыхал.
Не услыхал я его и во время общения с Лейбеле дер мишигенер. К сожалению, общались мы не очень часто. Не чаще, чем я посещал синагогу. А жаль. Я любил Лейбеле дер мишигенер. Лейбеле – его собственное имя. А дер мишигенер на идише значит сумасшедший. Лейбеле дер мишигенер был городским сумасшедшим. Из-под чёрной широкополой шляпы на плечи чёрного лапсердака свисали длинные пейсы, свёрнутые в спирали. Широкая борода с усами, тоже чёрными, с богатой сединой, начиналась чуть ли не у самых глаз и подобно водопаду ниспадала на грудь. Чёрные штаны ниже колена заправлены в чёрные чулки. И ботинки чёрные, разношенные. Даже мне, малышу, Лейбеле представлялся невысоким и не очень старым.