Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Рядом с домом Наума Петровича находилась одна из новых кооперативных булочных. В те годы всякие новшества в питании населения были в диковину. Старик не хотел быть нахлебником. Он приносил два длинных, невиданных прежде вкуснейших батона-багета. Это был царский подарок. Старик, сменив обувь, проходил на кухню, вытаскивал из матерчатой сумки новый вид хлебобулочного изделия и садился, полностью заполняя собой пространство между холодильником и стеной.

От угощения Наум Петрович, как правило, отказывался, лишь выпивал для приличия чашку крепкого чая, а потом я, и без просьб, приносил фотографии Израиля. Старик привычно нависал над ними, на добрые полчаса отключившись от окружающей действительности.

Говорили мы, как правило, о вещах малозначимых, о пустяках. О себе старик рассказывать не любил, но, опять же приличие обязывало, постепенно кое-что о Науме Петровиче я все-таки узнал.

Родился он в 1925 году. Коренной москвич, и вся его родня жила в столице, а потому от гитлеровского геноцида не пострадала. Еврейского воспитания старик не получил никакого. Был у него дед, который в раннем детстве Наума Петровича раз в году собирал все семейство в праздник Пейсах, – вот и все. Дед умер, и какая-либо связь с народом Книги прервалась на долгие годы.

В 1943 году Наума Петровича демобилизовали. Десять месяцев он воевал на Ленинградском фронте. Во время прорыва блокады был тяжело ранен. Провалялся в госпитале много месяцев. По словам старика, «потому и жив остался». После войны одолел техникум и сорок лет проработал мастером на пуговичной фабрике у метро «Бауманская», пока не ушел на заслуженный отдых.

– Вы, значит, пуговичный мастер, – пошутил я.

– Пропади они пропадом – эти пуговицы, – с неожиданной злостью ответил Наум Петрович.

Я узнал, что жена старика, мать начальствующего товарища, умерла еще нестарой женщиной, но Наум Петрович больше не женился, потому что «к новой бабе привыкать – себе дороже». Об Израиле, о родине предков, как и прежде, говорить старик не желал. Как-то мне пришлось отдать несколько фотографий приятелю. Я уж не помню, зачем они ему понадобились. А тут снова явился Наум Петрович со своими хлебами. После чая он привычно навис над фотографиями и вдруг выпрямился, не добравшись и до середины альбома.

– Масады нет! – резко и даже сердито произнес он. – Где Масада?!

Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.

– Что б вернул, – приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами Израиля.

Какая-то была очевидная нестыковка между регулярными посещениями стариком нашего дома и полной невозможностью наладить с ним душевный контакт. Теперь я думаю, что встречаются дети Адама, вовсе не способные найти общий язык с кем-либо, даже с близкими людьми, но тогда упрямое молчание и замкнутость старика меня раздражали. Со временем даже эти два обязательных багета стали казаться не вкусным хлебом, а чем-то крайне несимпатичным и даже несъедобным.

Года через три так получилось, что начальствующий товарищ вдруг потерял работу, да еще с каким-то скандалом потерял. Сын старика незамедлительно продал московское и дачное хозяйство и всей семьей перебрался в Израиль.

Наум Петрович позвонил перед самым отлетом.

– Мы уезжаем, – сказал старик.

– Куда? – не понял я.

– На постоянное место жительства, – ответил он. – Тебе вернули фотографии Масады?

– Да, – сказал я. – Вернули. Счастливого пути.

– Спасибо, – сухо произнес Наум Петрович и повесил трубку.

Я встретил старика в Хайфе лет через пять. Был там по газетным делам, брал интервью у мэра города. Мне этот мэр категорически не понравился и, предчувствуя, что текст будущей статьи выйдет безликим и лживым, шел я в расстроенных чувствах к железнодорожной станции, а тут Наум Петрович своей собственной персоной. Он мало изменился, держался прямо и ступал своими большими ногами твердо и тяжело.

Обрадовался старику, но он почему-то глянул на меня так, будто не узнал, но, помедлив, все-таки остановился и протянул руку.

– Как дела? – спросил я. – Как сын, внучка?

– Все нормально, – ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в Израиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.

Полное равнодушие старика меня обидело, не могло не обидеть.

– Привет родне, – обронил вместо прощания и, оставив Наума Петровича в покое, двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.

– Постой! – старик догнал меня. – Слушай, Масаду тебе тогда вернули?

– Вернули, вернули! – не без злости ответил я. – Слушайте, Наум Петрович, сколько лет не виделись, а вас какие-то фотки больше живых людей интересуют.

– Ладно, – сказал он. – Очень торопишься?.. А то давай, посидим… Тут рядом шалман… Я приглашаю.