Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Но проходит несколько дней, и Кафка вновь и с жаром объясняется в любви к литературе в письме к женщине, с которой познал спасительное счастье «взаимопроникновения»: «Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый».

Все письмо о любви к литературе, а в конце: «Что скажешь, любимая?»

Кафка сознавал: за любовью к Фелиции Бауэр – норма, покой, возможный достаток. За литературным трудом с той фанатичной отдачей, на которую только он был способен, – безумие и смерть. Кафка ясно понимал, что стоит перед выбором между жизнью без литературы и смертью в ней.

21 июня 1913 года он пишет в дневнике: «Какой чудовищный мир теснится в моей голове! Но как мне освободиться от него и освободить его, не разорвав. И все же лучше тысячу раз разорвать, чем хранить или похоронить его в себе. Для этого я живу на свете, это мне совершенно ясно».

Через два дня Кафка направляет Любимой длинное послание, в котором, в самых уродливых, мрачных красках рисует свое семейство. Причем невинным поводом к этому стал внешний облик постаревших и раздобревших родителей и веселая «игра с младенцем» – племянником Кафки.

Письмо это заканчивается так: «Любимая, как я мыслями бежал от них к Тебе».

К кому, не совсем понятно. К живой женщине, будущей жене и матери, способной раздобреть и устать от трудной жизни точно так же, как сестры и родители Кафки. Да нет же, такая Фелиция не нужна была Францу. Какая? Знал ли он сам это?

13 августа 1913 года Кафка записывает в дневнике: «Может быть, теперь все кончено, и мое вчерашнее письмо было последним. Это было бы, безусловно, правильно. Какие страдания ни предстоят мне, какие страдания ни предстоят ей, их нельзя сравнить с теми страданиями, которые были уготованы нам вместе. Я постепенно приду в себя, она выйдет замуж – это единственный выход у живых людей. Мы вдвоем не можем прорубить для нас двоих дорогу в скале, достаточно, что мы целый год проплакали и промучились из-за этого».

В тот же день, вечером, очередное письмо от Любимой и новые иллюзии, новые мечты.

14 августа 1913 года Кафка отвечает Фелиции Бауэр: «Любимая Фелиция, только в последнем письме я снова Тебя узнал… я поверил, что со мной прежняя Фелиция. Наконец-то она снова оттаяла… “Литераришес эхо” опубликовало недавно рецензию на “Созерцание”. Рецензия очень благожелательная, но в остальном ничем не примечательная. Только одно место бросилось мне в глаза, там, в ходе разбора, вдруг говорится: “холостяцкое искусство Кафки…” Что ты на это скажешь, Фелиция?»

Вновь Кафка верит в возможность житейской нормы, спасения от «чудовищного мира», живущего в его голове.

Неизвестно, чем ответила Фелиция Кафке. Он же сам будто забывает о намеке насчет «холостяцкого искусства», записывая в дневнике вечером того же дня: «И все же, несмотря ни на что, будь мы, я и Фелиция, полностью равноправны, имей мы одинаковые перспективы и возможности, я бы не женился. Но тупик, в который я постепенно загнал ее судьбу, вменяет мне это в неизбежную, хотя и вовсе не непереносимую обязанность. Здесь действует какой-то тайный закон человеческих отношений».

Кафка ошибался: он не загнал в тупик свою Любимую. С Фелицией все было в полном порядке. Это Франц записывает на следующий день в дневнике: «Мучительное утро в постели. Единственным выходом мне казался прыжок из окна… Я запрусь от всех и до бесчувствия предамся одиночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать».

«Прыжок из окна», как форма бегства от брака. Все знакомо. Можно вспомнить хотя бы «Женитьбу» Гоголя. «Прыжок из окна», как спасение от безумия, – это Осип Мандельштам во время ссылки в Воронеж.

Все решено, но Кафка пишет отцу Фелиции, а не самой Бауэр. Письмо это он считал настолько важным, что занес его в дневник: «…сравните меня с Вашей дочерью, этой здоровой, жизнерадостной, естественной, сильной девушкой… Она, насколько я могу судить, будет со мной несчастна. Не только из-за внешних обстоятельств – по характеру своему я гораздо больше человек замкнутый, молчаливый, нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибо это лишь отражение моей цели… Так я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак… Причина только та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить. Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку и вызывает ненависть… Я лишен всякой склонности к семейной жизни… У меня совсем нет родственных чувств… Брак не смог бы меня изменить, как не может меня изменить моя служба».

Все это, похоже, точка, столь нелюбимая Кафкой. «Отношения с Фелицией еще долго не могли исчерпать себя», – пишет Макс Брод. И это верно, но отношения эти были всего лишь попыткой неестественного многоточия после точки. Писем Кафки Фелиции после 1913 года не сохранилось. Только записи в дневнике о двух встречах.