Рассказы о необычайном

Ван, услыша эти слова, опустил голову и сидел молча, словно не в своем уме, и отвечал на вопросы все время невпопад – странно как-то.

– Если у вас, сударь, – стал шутить Чжао, – нависает в ее сторону некоторая мысль, то мне придется быть вашим, как говорится, «топором во льду»[305].

– Нет, – отвечал Ван, весь какой-то растерянный, – и на этом желании я не дерзаю остановиться!

Тем не менее солнце уже склонилось к вечеру, а об уходе он и не заговаривал. Чжао стал опять трунить над ним и приглашать.

– Ваша чудесная мысль, – сказал ему Ван, – вызывает во мне глубокую признательность и уважение. Мошна вот, как говорится, против шерстки идет[306]… Как тут быть?

Чжао, зная резкий, ярый характер девочки, решил, что она, конечно, ни за что не согласится, и поэтому обещал помочь Вану десятком ланов. Ван поклонился, поблагодарил и стремительно вышел; появился затем с деньгами, собранными до мельчайшей монеты. Всего набралось около пяти ланов. Чжао отнес их к старухе, и та, конечно, нашла, что этого мало.

– Слушай, мать, – сказала ей при этом Я-тоу, – ты каждый день бранишь меня за то, что я не была для тебя, как говорится в таком случае, «денежным деревом»[307]. Позволь же сегодня попросить у тебя разрешения стать тем, чего ты от меня хотела. Стоит ведь только мне начать учиться жить по-человечески, как день, в который я тебя отблагодарю, уже обозначится. Не отвергай же богатого бога[308] только из-за того, что денег маловато!

Старуха, зная упрямство девочки, была очень рада уже и тому, что та изъявила хотя бы лишь согласие и покорность ее желанию. Приняв предложение, та послала служанку пригласить господина Вана.

Чжао это было неприятно, и он в душе раскаивался в своем предложении. Пришлось добавить денег и передать старухе.

Ван и девочка вкусили теперь радость и наслаждение в самой высокой степени. Затем она сказала ему:

– Ваша покорная слуга принадлежит к низшему классу людей, так называемых «цветов в дымке»[309]. Мне, конечно, не быть вам парой. Однако, раз вы удостаиваете подобной привязанности, мое чувство долга и ответственности сейчас же становится в высшей степени серьезным. Теперь, если вы, вытряхнув весь свой кошелек, купили эту одну лишь ночь радости, то как же нам быть завтра?

Ван, весь в слезах, горько всхлипывал.

– Не горюйте, – сказала дева. – Я брошена в этот «ветер с пылью»[310], по правде-то говоря, вопреки моему желанию. Все дело в том, что мне еще не встречался человек, как вы: честный, стойкий, на которого можно положиться. Прошу вас, давайте ночью убежим!

Ван принял это с радостью и сейчас же поднялся. Поднялась и дева. Прислушались: на городской башне пробило три удара[311]. Дева быстро переоделась в мужскую одежду, и они вместе торопливо вышли. Постучались в дверь к хозяину. У Вана давно уже были два осла, и теперь он под предлогом спешного дела велел слуге сейчас же двинуться в путь. Дева привязала к ляжке слуги, а также к ушам ослов талисманы и, дав им вожжи, велела скакать вовсю. Глаз она не велела открывать. Только за ушами слышен был свист ветра.

Наутро прибыли к устью реки Хань, где наняли комнату и остановились. Ван от этих необыкновенных событий пришел в крайнее изумление.

– Сказать тебе, – промолвила тут дева, – ты как, не испугаешься? Я не человек… Лиса! Мать моя, жадная до блуда, каждый день подвергала меня жестокому обращению, так что сердце мое было полно неприятных чувств. Теперь мне повезло – и я высвободилась из горького, как говорится, моря[312]. За сотни-то верст она уже не узнает, и можно надеяться, что все обойдется без несчастья.

Ван, в общем, не выражал сомнений и двойственных предположений и сказал непринужденно:

– В спальне сижу я напротив мимозы. Дом наш – в нем только четыре стены[313]. Сказать по правде, трудновато тут чем-либо утешиться. Боюсь, что в конце концов мне придется быть оставленным тобою и брошенным!

– К чему подобные опасения? – говорила дева. – Теперь пока что продадим товары и поживем. На два-три рта, при скромности и умеренности, может и хватить… Но можно продать ослов и пустить эти деньги в оборот.

Ван сделал так, как она сказала. Сейчас же он поставил у ворот небольшой прилавок и сам, работая наравне со слугой, занялся здесь продажей вина и разных соусов[314]. Дева принялась делать жилеты и вышивать лотосовые мешочки[315]. Ежедневно зарабатывали они более чем достаточно, пили и ели превосходно.

Прошло более года, и они стали уже мало-помалу обзаводиться прислугой, молодой и старой, а Ван с этих пор уже не надевал, как говорится, «бычачьих носов»[316], а всего лишь присматривал за выполнением работ, не больше.

Однажды молодая женщина вдруг загрустила, запечалилась.

– Сегодня ночью, – сказала она, – должна произойти неприятность. Как нам быть, как нам быть?

Ван спросил, в чем дело.

– Мать, видишь ли ты, – отвечала дева, – уже успела разузнать обо мне, и мне придется вытерпеть много оскорблений и насилий! Если она пришлет сестру, то мне нечего тужить… Боюсь, что мать явится сама!