Рассказы о необычайном

– Ну, – возражала ей молодая, – между нами, матерью и дочерью, какой грех не забудется? Вот только гнев мужа все еще не утих. Берегись, чтобы он не узнал!

И как только приходил Хэ, старуха сейчас же скрывалась. Но вот однажды, только что они с дочерью уселись колени к коленям, как вдруг вошел Хэ, увидел и рассердился.

– Это что еще за тварь, деревенщина? – ругался он. – Смеет еще пододвигаться к барыне и сидеть с нею рядом! Вытаскать у нее волосы до последнего!

Старуха Лю бросилась к нему.

– Это, – залепетала она, – моя, как говорится, «тыква и конопля»[296], старуха Ван… Она цветами торгует… Будьте добры, уж не взыщите!

Хэ поднял руки[297] и извинился. Затем сел.

– Вы, почтеннейшая, пришли, оказывается, вот уже несколько дней, а я все занят, так и не успел ничего узнать… Ну что, эти старые скоты Хуаны живы еще или нет?

– Оба вполне хорошо поживают, – отвечала старуха. – Только вот бедны так, что жить невозможно. А вы, барин, такой богатый, такой знатный…[298] Отчего бы вам хоть разок не вспомнить об отношении зятя к старому тестю?

Хэ ударил кулаком по столу.

– Как? – вскричал он. – Да ведь если бы в те дни не вы, старушка, если б вы не дали мне из жалости чашки кашицы, то разве я мог бы вернуться к себе домой? А теперь вдруг я захотел бы еще дать им себя обдирать и на себя сесть! Что за мысль пришла вам?

Говорил и, рассердясь, в ярости топнул ногой, вскочил и давай браниться.

Молодую взял гнев.

– Пусть они недобрые, нехорошие люди, – сказала она, – но это мой отец и моя мать. Вспомни, как я еле-еле издалека приплелась сюда к вам, с нарывами и обмороженными кистями рук, со сквозными язвами на ногах… Я считала ведь, что ни в чем не провинилась перед тобой. Как же это ты теперь в присутствии дочери бранишь отца, заставляя ее невыносимо страдать?

Хэ смирил свой гнев, встал и вышел. Старуха Хуан была мертва от стыда, в лице ни кровинки… Запрощалась и собралась уходить. Дочь дала ей тайком от всех двадцать ланов.

Старуха вернулась к себе, и все сношения между семьями прекратились. Молодую это глубоко тревожило. Тогда Хэ послал им приглашение. Муж с женой явились, полные стыда и не имея слов для извинений.

Хэ принялся извиняться.

– В прошлом году, – говорил он им, – вам угодно было осчастливить меня своим посещением. Но вы не сказали мне открыто о себе и вот заставили меня дать волю многим, многим грехам!

Хуан только бормотал: «Да-с, да-с…»

Хэ велел переодеть их, дать им другую обувь и оставил их жить.

Они прожили этак с месяц, но у Хуана на душе покоя не было, и он неоднократно заявлял о том, что собирается домой. Хэ подарил ему сто ланов белого серебра и сказал при этом так:

– Купец с запада дал пятьдесят. Я теперь эту сумму удваиваю!

Хуан принял деньги с лицом, вспотевшим от стыда. Хэ проводил его в повозке и с конной свитой.

В вечереющие годы Хуан считался у себя довольно-таки зажиточным человеком.

Преданная Я-тоу

Студент Ван Вэнь происходил из Дунчана. С самого детства он отличался искренностью и твердым характером. Собравшись раз съездить в Чу[299], он перебрался через Большую реку[300] и остановился в одной гостинице. Тут он вышел со двора побродить.

Его земляк и родственник Чжао Дун-лоу, крупный торговец, часто не приезжавший домой годами, увидя здесь Вана, взял его за руки, сильно обрадовался и тут же пригласил зайти навестить его. Дошли до места, где жил Чжао. Какая-то красивая женщина сидела в комнате. Удивленный, изумленный Ван попятился назад, но Чжао потащил его и крикнул при этом через окно:

– Ни-цзы, уходи!

Ван вошел. Чжао поставил вино, собрал закуску и стал, как говорится, болтать о «тепле и холоде».

– Что это за место и жилье? – осведомился Ван.

– Это маленький, так сказать, «дворец с кривой решеткой»[301], – отвечал Чжао. – Я давно уже странствую и вот на некоторое время снимаю у них помещение для постели и ночлега.

Во время этого разговора Ни-цзы часто входила в комнату и выходила. Вана коробило[302], ему не сиделось спокойно, весь так и сжимался… Он встал из-за стола и стал прощаться. Чжао схватил его и силком усадил.

Вдруг Ван заметил какую-то молоденькую девушку, проходившую мимо дверей с той стороны. Она поглядела на Вана, и «осенние волны»[303] взметнулись неоднократно – в бровях и очах таилось чувство. Весь вид, все манеры были женственно-грациозны – настоящая фея-небожительница!

Ван всегда отличался строгой корректностью. Тут же на него нашло какое-то затмение, словно он сам себя потерял, и он сразу же спросил, кто эта красавица.

– Это, – отвечал Чжао, – вторая дочь нашей старухи. Ее маленькое прозваньице – Я-тоу, Воронья Головка. Ей четырнадцать лет. Эти самые, как их принято, кажется, называть, «люди с обмотанными головами»[304] часто дразнили аппетит старухи большими деньгами, но девочка упорно к ним не желала. Дело доходило до того, что мать ее за это била плетью и розгой. Девочка все ссылается на свое малолетство и жалобно просит оставить ее в покое. И вот до настоящего времени она ждет предложения.