Рассказы о М. И. Калинине

Михаил Калинин задержался, переложил из руки в руку стальную болванку и подумал: «Наверное, это и есть тот самый рабочий, с которым мне советовал познакомиться Ваня Кушников».

— Новичок в токарном-то деле?

— Не очень,— ответил Калинин.— Два года на «Старом арсенале» работал.

— Вижу, ремесло это тебе по душе. Только вот характером норовист. Говорят, будто бы отказался жертвовать на постройку храма господня?

— Отказался.

— Может, ещё передумаешь?

— Нет, не передумаю. Церковь при заводе никому не нужна. Да и денег жалко.

— Другим-то, думаешь, своего заработка не жалко? Да жертвуют.

— Боятся администрации.

— А ты не боишься?

— Уволят, на другом заводе токаря нужны.

Рабочий с ремешком на голове за смену хоть один раз да подгонит тележку к станку Калинина. Пошутит, посмеётся, а иногда скажет и такое, отчего у молодого токаря займётся сердце:

— Вот, к примеру, металл: точишь чугун — от него шелуха. А скажем, медь: тут стружка, что шёлковая лента — соблазн. Но вот поставим кусок стали, резец сам скажет, что это за добро. Люди-то тоже разные. Как, по-твоему?

— Разные,— поняв, о чём идёт речь, ответил Калинин.

В выходной они условились сойтись на шумном Нарвском базаре, где толпился народ, продавая полуизношенную одежду, валенки, шапки и всякую всячину. Рабочий-подметало пришёл в длинном драповом пальто, в шляпе. В руках он держал клетку с двумя серыми, невесёлыми пичужками.

Пичужник и Миша Калинин сели на обглаженный камень поодаль от людской толчеи.

— Надоест мне заводской шум, вот я тут и отдыхаю,— сказал пичужник.

Он вскинул поблёкшие глаза к чистому холодному небу. Проследил за сахарными облаками, идущими своей чередой. Брови его расправились.

— Плясать умеешь?

— Чего? — удивился Калинин.

— Плясать «Барыню» или «Камаринскую», песню петь — надо уметь. Друзьями обзавёлся?

— Обзавёлся.

— Это хорошо. Только не ходите попусту друг к другу. И на улице своих не признавайте, держитесь как чужие. Понял?

— Понял,— ответил Калинин.

— Читаешь?

— Читаю. А то как же!

— На народе с книжкой не показывайся. Хозяйка квартиры небось за керосин бранит?

— Бранит, хотя я свой жгу.

— Вот то-то и оно! Выдаёшь себя с головой. Другим бы и невдомёк, кто ты есть, а тут всякие домыслы пойдут.

Миша Калинин бледнел и краснел. Непринуждённый разговор этот зацепил его за самую душу: в сухоньком, постоянно кашляющем рабочем-подметале и пичужнике таится кто-то другой. Клетка с птицами — ширма. «Вот как надо уметь, чтобы удержаться на ногах, а то враз собьют».

К ним подбежал мальчонка с конопляными семечками в мешочке. Рабочий взял у него на копейку корма для птиц и склонился над клеткой. А сам вёл разговор:

— Часто видишь стражников?

— Каждый день прохожу мимо них у заводских ворот.

— С оружием они. Страшно?

— Неприятно,— поморщился Калинин.

— Думаешь, это наши враги?

— А кто же?

— Враги, да только они открытые. На случай можно обойти их стороной. Бойся врагов скрытых. Доверишься, пооткровенничаешь — и за тобой слежка. В заводской администрации тоже надо уметь разбираться: который кричит — не страшен, а страшен тот, который молчит.

Они поднялись с камня.

— Болтливым быть не следует. Ну, а если где сказать потребуется, надо сказать так, чтобы рабочий люд тебя запомнил. В одном деле ты уже преуспел: есть на бирке зарубка…

— В каком же?

— Да вот отказался жертвовать деньги на церковь. Рабочие смотрят на тебя с любовью.

…После Калинин узнал, что пожилой рабочий-подметало недавно возвратился из политической ссылки. Отбывал он её там же, где и Ленин.

Иероглифы

Мягко ступая, Калинин вёл на занятие политического кружка нового товарища. Шли они какими-то дворами и закоулками. Иногда останавливались, пропускали сзади идущих и неожиданно сворачивали куда-нибудь.

— Снежок подпал, и след застлал. Вот так у нас водится,— сказал Михаил Иванович Ване Татаринову, высокому худощавому юноше, одетому налегке, как и он сам.

В слабо освещённом подъезде большого дома их спросили:

— Не ищете ли вы серую собаку?

— Нет. Нам нужна морковка,— отозвался Калинин.

— Пятый этаж, вторая дверь.

И вот они в тёплом помещении, с завешенными наглухо окнами, среди близких людей, за накрытым столом. Правда, на столе один чёрный хлеб, но как его вкусно запивать сладким горячим чаем, держа стакан в озябших руках!

— Знакомьтесь. Мой друг из лафетно-снарядной,— представил Калинин членам политического кружка Ваню Татаринова.— Теперь у нас четыре Ивана и три Ивановича. Но, думаю, путаницы не будет: новичка назовём «Тюбетейка».

Руководитель кружка вместо фамилии новенького нарисовал в списке какие-то иероглифы — тюбетейку да ещё тонкую длинную иву.

— Знаете ли вы, юноша, о том, что открыть нашу тайну — нарушить верность рабочему классу? — с некоторой суровостью спросил Татаринова хозяин квартиры, пожилой рабочий-туляк Дронов.

— Знаю.

— Можешь поклясться хранить тайну?

— Родным отцом и матерью клянусь! — ответил Ваня. Руководитель кружка спросил:

— Какая у тебя подготовка?

За Ваню ответил Калинин:

— Отлично знает причины падения Парижской коммуны. К тому же любит Надсона. И сам пишет стихи.

Тут все попросили Ваню прочитать что-нибудь.