Рассказы о Котовском

Катастрофа началась с Крыжополя. До рокового дня, которого я, вероятно, никогда не забуду, все шло благополучно. Тыл у нас как будто был — Одесса. Во всяком случае, оттуда приходили поезда, привозились громадные партии словно каменных американских ботинок, всегда на одну ногу, и никому не нужные фляжки. Правый фланг наш висел где-то здесь, на границе этих проклятых песков. Левый фланг упирался в Днестр. А фронт шел громадной волнистой линией.

Так продолжалось четыре месяца. Четыре месяца изо дня в день мы как бешеные лезли на лазурно-голубую стену австрийских мундиров. С проклятием и стонами продвигались верст пятьдесят вперед, а потом под градом шрапнели и бомб возвращались обратно. Но все-таки был фронт, было что-то определенное, а главное, мы твердо верили, что победим. Мы понимали, что в этом нелепом беге на месте есть что-то нужное. Дивизия крепким солдатским инстинктом чувствовала, что такое положение не может долго продолжаться, что мы кого-то ждем и во имя этой так долго идущей к нам помощи должны держаться во что бы то ни стало. Среди бойцов сложились целые легенды об этих далеких и желанных братьях, которые придут к нам на смену. Ребята воображали их себе в кожаных куртках, походном снаряжении и с «Азбукой коммунизма» под мышкой-. У них будут новенькие винтовки и блестящие штыки. Они придут с севера и будут идти, крепко ставя ногу, стройными рядами…

Это будут рабочие Москвы, Петрограда. И латыши. Их командиры — с ног до головы в коже, с лакированным маузером через плечо на ремне. Точь-в-точь как шофер автомобиля товарища Ленина на карточке, которая была у Мишки.

Мишка — это командир бессарабского эскадрона. Карточку он всегда носит с собой в походной сумке, и часто восхищается ею, тыкая пальцем в шлифованные стекла изображенного на ней «паккарда».

В последний спокойный день — спокойный потому, что с утра на участке бригады было всего три боя, — командир позвал меня к себе в купе.

Мы жили в вагонах. Вагоны стояли на станциях, и сразу же за последним семафором начинался фронт. Отсюда мы наступали, и сюда же мы возвращались. Это было крайним пунктом наших отступлений.

В купе у командира, несмотря на опущенное окно, было, как всегда, душно и накурено. Начальник штаба в донельзя грязной рубашке пил из эмалированного чайника какую-то муть, наливая ее в алюминиевый стаканчик, который он в бою прятал обыкновенно на голове, под фуражкой.

Командир лежал на постели, голый до пояса, и с недоумением разглядывал небольшую бумажку.

Бумажка эта была расшифрованный приказ из дивизии. В ней в довольно туманных выражениях было написано, что Одесса занята деникинским десантом и что вокзал обстреливают французские суда.

Командир никак не мог понять, что такое десант. Начальник штаба, дергая себя за рыжий отвислый ус, долго и непонятно ему растолковывал.

Наконец командир хлопнул себя по лбу и сказал:

— Ага! Понимаю. Это нож в спину. А ты что думаешь об этом, комиссар?

Я ничего не ответил.

Спустив с постели ноги, командир велел подать сапоги. Это значило, что он будет сейчас писать приказ. Без сапог он никогда не решался на такое важное дело.

Тяжело спрыгнув с полки, отчего затрясся весь вагон, еще раз для верности осведомился у начальника штаба:

— А что это значит, что они Одессу взяли, а?

Потянув себя за оба уса сразу и побарабанив пальцами по чайнику, чтобы узнать, не пустой ли он, начальник штаба заявил авторитетным тоном:

— Это значит, что у нас нет тыла.

Потом командир начал диктовать «Прочесть во всех ротах, батальонах, эскадронах, батареях, командах». Приказ заканчивался так «…и пусть белогвардейская сволочь не думает, что раз она заняла Одессу, так это нож в спину. Да здравствует нераздельный союз рабочих и крестьян. Под этим лозунгом и под влиянием партии коммунистов мы победим».

Начальник штаба крякнул и сел переписывать приказ, предварительно опрокинув чайник и вливши в себя из носика последнюю каплю.

Вечером принесли еще одну сводку из дивизии — кажется, последнюю, которую мы в эти дни получили по телеграфу. Было уже темно, и командир, сопя, при свете огарка долго читал написанную чернильным карандашом бумажку. Потом вдруг выругался страшным матом и крикнул в открытое окно, чтобы ему подали лошадь.

Несколько минут застоявшаяся лошадь била копытами по земле. Командир кряхтел и ругался он никак не мог попасть ногой в стремя. В окно было видно, как в зажатом командиром кулаке маячила белая бумажка — приказ. Нам он его так и не показал.

Наконец заскрипела покрышка седла. Командир сел, отъехал несколько шагов и, обернувшись, крикнул:

— Эй вы! Связи с дивизией больше не будет. Закрыта лавочка. Все — к черту!

И уехал.

Начальник штаба был человек опытный. Он немедленно велел задать нашим коням на ночь по полпуда овса. Потом с глубоким вздохом стал почему-то чистить сапоги…

Командир вернулся глубокой ночью. Он был страшно измучен. В открытое окно сразу же удари-ло теплой волной конского пота. Лошадь была совершенно мокрой. Укладываясь спать, командир сказал:

— Вот сволочи! В мышеловке! Ах, черт бы их побрал!