Рассказы о Котовском

Мы ничего не ответили, простили Ване величайшее зверство за великую его любовь к людям, к жене.

Девушка, хозяйская дочь, разливала чай. Чайник она держала в правой руке, тоненький мизинец-пальчик, покрытый синими жилками, был отставлен может быть, от горячего пара, может быть, из кокетства. Ее беспокойные глаза были широко раскрыты на мир, она хотела услышать что-нибудь про войну. Но что могли мы ей рассказать..

Утром дивизия грузилась в эшелоны. Мы ехали с командиром на машине по мощеному шоссе к вокзалу. На пустырях, у заборов еще валялись неприбранные трупы, по канавам шмыгали жирные одичалые псы…

На запасных путях исходили паром потрепанные войной паровозы. Эти паровозы должны были увезти нас в Москву — туда, где армия готовилась к новым победам.

Вегетарьянец

Его именем названа улица в тихом украинском городке. Вымощенная булыжником, она идет от базарной площади мимо белоснежных мазанок, мимо вишневых садов к вокзалу, В привокзальном саду летними ночами заливаются соловьи. Городок этот стал районным центром, в нем появились школа, садоводческий техникум и звуковое кино. У вокзала выросла железобетонная громада нового элеватора.

Портрет этого человека, писанный маслом с неизвестной фотографии, долгое время висел в Музее Красной Армии. И все же люди, живущие на улице, носящей его имя, вряд ли представляют себе отчетливо, кому это имя принадлежало…

Я хорошо помню мягкие волосы — выцветшие на солнце, а может быть, седые — над высоким лбом» прямую осанку, худое лицо со скулами, туго обтянутыми загорелой кожей. И на этом лице воина и аскета — голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, глаза из тех, о которых говорят, что они с сумасшедшинкой. И в этих глазах, всегда прямо, и смело глядевших на мир, отражался весь тот дикий сумбур мыслей, которые клубились в его странной голове.

Отец его был деревенским сапожником, мать — батрачкой, братьев и сестер у него не было, близких родственников — тоже. Голод рано выгнал его из отчего дома. Он шатался по речным пристаням Днепра и Припяти, поднимаясь до Чернигова и спускаясь до Херсона. Он бегал за водкой и махоркой для грузчиков, подносил за пятак багаж пассажирам, скупившимся на носильщика, немного попрошайничал, немного, быть может, воровал.

Когда он подрос и окреп и под лохмотьями, круглый год покрывавшими его тело, заходили стальные шары мускулов, артель грузчиков приняла его сначала на полпая, потом на целый пай. Он таскал на спине тяжелые мешки с пшеницей или сахаром, кипы пахучей мемельской клепки, тюки с дубовой корой, ящики с нежными помидорами.

Бог весть где и когда научился он читать и писать. Чтение было его страстью. Он прочитывал все, что попадалось ему на глаза, — от афиши на заборах до макулатуры, которую ветер часто разносит по сырым доскам пристаней. Из случайно найденной или купленной на развале книги он и почерпнул, очевидно, то странное мировоззрение, с которым жил потом весь остаток своей недолгой жизни. Он не ел ни мяса, ни рыбы, не курил, не пил водки, не сквернословил. В церковь не ходил. Босяки, в обществе которых он вырос и возмужал, научились уважать странности его характера, тем более что физическая сила его была необычайна.

Вскоре, поссорившись, он ушел от грузчиков. Работал на кожевенных заводах, задыхаясь от удушливой вони, по колено в коричневой липкой жиже мешая лопатой громадные скользкие кожи; плавал по Днепру кочегаром; служил чернорабочим на сахарном заводе; работал землекопом на постройке…

Когда вспыхнула мировая война, он как беспаспортный попал в облаву и по этапу был доставлен на родину. Мать его к тому времени умерла, спившийся отец даже не пришел взглянуть на блудного сына. Волостные власти, продержав его дня три в холодной, направили на призывной пункт.

И вот в грубой, негнущейся шинели он стал, обливаясь потом под грязным бельем, маршировать «за веру, царя и отечество». Он вскоре приобрел великолепную строевую выправку, слыл первым в роте по ружейным приемам. То, что он был грамотен, видал свет, не пил и не курил, сразу выделило его из серой солдатской массы. По окончании ускоренной боевой подготовки погоны его украсились ефрейторской нашивкой.

Перед тем как отправить роту на фронт, ее показали дивизионному генералу. Генерал, старый и немощный, равнодушно обошел выстроенное на солнцепеке пушечное мясо. После молебна, уже готовясь сесть в ожидавшую его коляску, он спросил, нет ли жалоб. И тогда с правого фланга вышел гусиным шагом загорелый ефрейтор и замер перед лакированной коляской.

— Ну, в чем дело — спросил генерал нетерпеливо. Он уставился в землю, внимательно разглядывая запылившийся носок своего шеврового сапога.

Ефрейтор стоял вытянувшись, как на смотру, сумасшедшие его глаза весело и нагло смотрели на мир.

— Я воевать не буду, — сказал он так громко и отчетливо, что по роте прошел шорох изумленных вздохов, — убивать грешно.

Его арестовали, но от этого было мало толку. Он не принадлежал ни к какой религиозной секте, ни к какой политической партии. Уговоры, угрозы оказались бесплодными.