Рассказы народного следователя

Когда секретарь райкома ушел. Дьяконов сказал:

– Не ново. Враг всегда перекрашивается. Но судья Иванов возразил:

– Ново то, что нам впервые сейчас об этом напомнили. Считаю полезным… А, следователь?

– Рабочий класс пришел в деревню, – заметил я, – вот это ново. Вот это интересно. Мы тут уже, чего греха таить, стали думать штампами: если лишен избирательных прав – кулак А он не лишен, быть может, а кулак… Вот в чем главное… Помните процесс «середняка» Томилова?..

Судили тогда вместе с прямыми поджигателями организатора пожара маслозавода в Воскресенском – хилого шестидесятилетнего старичка, подслеповатого и убогого. Осанистый адвокат из «бывших», воздев длань, вопиял: «У нас нет никакого основания причислять моего подзащитного к кулакам! В обвинительном заключении написано, что мой подзащитный имел пять батраков. Это тенденциозность следователя и несомненное попустительство прокурора! Помилуйте, какие это батраки?! Иван и Петр – усыновлены. Мария и Фекла – их невесты, следовательно, тоже члены семьи, живущие в доме моего подзащитного, а пятнадцатилетний Николай – дальний родственник. О каких батраках может идти речь? Тем более, что и в райземотделе мой подзащитный числится «крепким середняком», а не кулаком. Вот справка, прошу ее приобщить к делу…»

Вспоминая теперь установленную тогда каким-то мудрецом тонкую градацию – «маломощный середняк», просто – «середняк» и «крепкий середняк», я думаю: «Ох, и трудно же было разобраться в этих социальных «нюансах!»

Но как ни сбивали с толку партуполномоченных по коллективизации «социологи» из земотделов, началось наступление на кулака…

Бурлит село. Скачут по проселкам нарочные с донесениями деревень и обратно – нарочные РИКа: пылят райкомовские тарантасы; тянутся на глухие заимки кулацкие подводы, увозя «в ухоронку» неправедно нажитое добро; едут на ссыпные пункты обозники с зерном «твердозаданцев»…

С вечера до утра заседают в РИКе, и всю ночь горит лампа-молния в кабинете нового секретаря райкома, двадцатипятитысячника Лыкова.

Я сдружился с Лыковым. Выяснилось, что он -бывший матрос. И я бывший матрос.

Иногда Семен Александрович ночью заходит ко мне на квартиру.

– Дай чего-нибудь пожевать, следователь… Забыл, что не завтракал и не ужинал…

Поев, Лыков говорит, зевая:

– Ну, пойдем…

– Как пойдем? Я вздремнуть хочу! И ты ложись вон на ту койку.

– Некогда… Я тебе, народный, еще десяток бумажек подбросил…

– Ух, и въедливый ты, Александрыч! Первый раз такого секретаря встречаю!..

И мы идет к Лыкову.

На его столе грудками лежат бумаги. Одну из грудок он подвигает мне.

– Твои… прочитай сейчас…

Подавляющее большинство – жалобы твердозаданцев на «беззаконные» действия бедноты и сельсоветов, а кому же и следить за «попранной» законностью, как не юстиции!

Письмо священника.

«Церковь отделена от государства, – пишет смиренный иерей, державший батрака и батрачку и засевавший огромную площадь земли, – укажите закон, по которому можно меня облагать. Буду жаловаться товарищу Калинину».

– Ну, что скажешь, наркомюст? Мне про него рассказывали – великий законник! Голой рукой не возьмешь! И вправду церковь отделена!

– Церковь отделена, а батюшка-то нет. Не отделен. Подданный РСФСР… Вот если бы французский или, скажем, немецкий. А то – наш.

– А если его, того – на высылку?

– Это уж решайте сами с общественностью.

– А юридически?

– Вполне. А политически? Наша деревня напитана религией, как губка… Это тебе не Питер. Да и там, ты сам рассказывал, приходится тралить осторожно…

– Читай дальше.

– «Я красный партизан и имею орден. Мне дали государственную ссуду на обзаведение скотом. По какому праву меня зачислили в кулаки?»

– А с этим как? Я проверил: кулачина по всей форме! Мельник, крупорушечник, каждый год – сезонные батраки! Вы его тут подкармливали… И вообще – перерожденец! Я с ним лично говорил. Прямая сволочь! А кто виноват? Мы виноваты!

– Не мы, а правоуклонисты! Косыхи всякие! Еще и еще поговорить! Попытаться убедить, чтобы выполнил твердое задание и все хозяйство сдал в колхоз.

– А если – бесполезно?

– Лишить избирательных прав. После лишения отобрать орден по суду.

– Вероятно, так и сделаем…

Большие восьмигранные часы с французской надписью на циферблате «Леруа. Пари» бьют четыре раза. Глаза мои слипаются. Я забираю стопку писем и встаю.

– Хоть на бюро ставь – больше не могу! Которая ночь!

– Хлипкий вы народ. Распустились в деревне! – тихонько смеется Лыков. – Иди сюда: смотри.

Он открывает дверь в соседнюю комнату, стараясь не скрипеть.

В комнате разостлано несколько тулупов и вповалку спят какие-то люди.