Рассказы народного следователя

– Примите в милицию… Чтобы мне провалиться, чтобы язык отсох!

– Ты бы уж сразу в прокуроры просился! – съязвил повеселевший Игорь. – Ишь, чего захотел!

Дьяконов обернулся к парню.

– Слушай, Желтовский! Иди сейчас ко мне на квартиру и скажи жене, чтобы срочно приготовила обед и прислала сюда с ребятишками. Крой!

После ухода Игоря я спросил Шаркунова:

– У тебя сейчас бесхозные лошади есть? Хорошие?

Шаркунов взглянул на меня одним глазом с веселым удивлением.

– А ведь верно, а?!

Так родилась идея.

А результаты ее претворения в жизнь сказались уже через десять дней: наконец-то состоялась первая встреча шаркуновских конников с огоньковцами. В том самом лесу, откуда был извлечен затворник Рутковский. Загрохотали винтовки, сбивая сучья, затинькали пули, громом ударили по лесу три бомбы…

Но бой не стал решающим. Огоньков поджег высокую сухую траву и ушел, оставив на месте одного своего убитым и двух лошадей, помеченных милицейскими пулями.

Бандиты подстрелили коня самого начальника милиции и легко ранили шаркуновского помощника.

Еще через неделю Шаркунов получил письмо. Оно было написано все тем же изящным женским почерком.

«Здравствуй, кривой! Спасибо за угощение. Только зря ты мою компанию так отпотчевал. Крови между нами не было, а было состязание. Теперь между нами кровь. Своего тебе я не прощу. Ведь ухлопать тебя я мог бы десять раз. Но не трогал. Слава о тебе в районе хорошая. Мужиков не обижаешь, белых бил. И я белых бил. Я бы побаловался и ушел сам, по-хорошему. Теперь не уйду, пока трех ваших для начала не подберу. А там видно будет, не взыщи, кривой».

В конце письма была приписка, прочитав которую, Шаркунов пришел в ярость:

«Поклон твоей жене, Анне Ефимовне. Она у тебя ласковая, обходительная, разговорчивая… Летом встретились мы на станции. Я ее довез до Святского на своем тарантасе. Много она, для первого знакомства, мне о твоих делах доложила: и сколько у тебя милиционеров, и какой храбрый, а который трусоватый, и кто подвержен выпивке, и сколько лошадей, и винтовок, и что ты против Огонькова, проклятого, замышляешь. Таким тружеником обрисовала, что мне прямо жаль стало – как тебя, израненного да кривого, на такую веселую службу хватает? Кланяйся Анне Ефимовне, а с тобой еще повидаемся. Огоньков Федор.»

Это уж, действительно, переходило всякие пределы.

Шаркунов рвал и метал.

Прочитав письмо, я вызвал жену Шаркунова и официально допросил «в качестве подозреваемой». Она, узнав истину, плакала и повторяла: «Боже мой! Такой милый, предупредительный интеллигентный молодой человек! Кто бы мог подумать! Отрекомендовался так культурно. Говорит – я уполномоченный кооперации из округа, пожалуйста, гражданка, довезу почти до Святского в своем экипаже. Мой-то не догадался лошадь за мной на станцию послать, хотя и то верно, что я, когда от мамы из Омска возвращалась, телеграмму уже с дороги дала… Опоздала телеграмма, а тут – попутчик. Такой культурный, вежливый и даже очень воспитанный».

На другой день после допроса Анна Ефимовна спешно выехала снова погостить к маме в Омск. Когда она усаживалась в милицейский ходок, я заметил, что лицо ее опухло от слез, а правый глаз был перевязан платочком и прикрыт цветастой шалью…

Отправив супругу, Шаркунов вошел ко мне в камеру нетвердыми шагами. От него явственно попахивало. Сев к столу, достал из коробки папиросу, но, повертев в пальцах, не закуривая, смял и выбросил. Сказал:

– Теперь мне с ним на земле места не хватит… Вот так, товарищ следователь.

Он ушел, звеня огромными драгунскими шпорами, и через день с оперативной группой надолго выехал а район…

В этот раз операция кончилась полным разгромом огоньковцев. Настигнув банду на небольшой заимке, где Огоньков устроил дележку с цыганскими главарями, Шаркунов окружил населье плотным кольцом винтовок.

Из девяти бандитов семь остались на месте. Попутно пристрелили пустившего в ход двустволку цыганского баро и выгнали из района весь табор.

Банда прекратила существование.