Рассказы народного следователя

– Да господи! Да вы что обо мне думаете? Вить энто вино все…

– «Невинно вино, а виновато пианство!» – наставительно сказал Онисим Петрович. – Учишь, учишь вас, дураков, а все без толку!..

– Эх, дедушка!.. И не говори! Истинные дураки…

Кучером он оказался никудышним, и править опять пришлось деду. Мерин снова проявил прыть такую, что на подъезде к Святскому сам Онисим Петрович удивился:

– Смотри-ка! Купили воду возить, а он рысаком оказался! – подмигнул мне и добавил: – Сказано: причинное место найти… Понял?

Накормив старика, я отправил его домой с почетом: на милицейской паре, и вознице наказал въехать в Маргары с колокольчиком.

О знакомстве с дедом Онисимом я рассказал Дьяконову. Тот расхохотался.

– Послушал бы ты, как он однажды нашего Пахомова раскатал! Даром, что предрика…

– Знаешь, что меня особенно поразило?

Я рассказал о золотом пенсне, серебряном портсигаре и плесневелых папиросах.

Помянул и о моем предшественнике, судебном следователе Малютине.

– Так он же его и кокнул! – снова рассмеялся чекист. – В тысяча девятьсот десятом Онисим собственноручно топором прервал служебную карьеру надворного советника. Приговорили его к смертной казни через повешение, но заменили бессрочной каторгой. По многодетности…

– Какая «гуманность»!.. Как будто детям легче, что отца не повесили, а будет до гроба на Сахалине пни корчевать или тачку возить!

– Нет, брат! Тут не «гуманность», а стремление все будущее поколение заклеймить «каторжниками». Если бы повесили, ну и все… «Где ваш отец, молодой человек?» – «Умер». И все тут! А в данном случае: «Где ж ваш папаша?» – «Каторжник»… Вот здесь какая «гуманность»! Ярлык, клеймо. Вся низость царской Фемиды – как на ладошке… Но Онисим с каторги ушел. Долго бродяжил, таежничал, золотоискателем был… При Колчаке дед, несмотря на годы, партизанил в отряде Пахомова… Да, да, в отряде нашего Пахомова! Боевой дед! Силища у него и сейчас неимоверная… А у отца Микешина, именно в этом доме, как мне известно, при царе всегда останавливался следователь Малютин. Теперь понимаешь, какие аналогии в голове старика могли возникнуть, когда он узнал о твоем посещении ненавистного дома?

– Да ведь три пятилетия прошло?!

– У абхазцев есть поговорка: «Ненависть у настоящего мужчины – подобна вину: чем больше лет выдерживается – тем крепче». Вот старик и вмешался. Так сказать, «на корню пресек» противоестественное кровосмешение советской юстиции с царской полицейщиной…

– Он что – член сельсовета?

– Нет. Думали мы его даже председателем сделать, но передумали…

– Почему?

– Да не совсем удобно… Как-никак – разбойничек в прошлом, хоть и партизанил. Знаешь, как остро реагирует деревня на такие случаи? Де-мол, «разбойничал, а ноне у большевиков – начальство».

– Это что следователя убил?

– Что убил чинодрала – не так уж плохо. Плохо другое… ты портсигар у деда разглядел? Прочел золотую накладку на крышке?

– Н-нет…

– Я этот портсигар хорошо знаю. Там написано: «Викентию в день ангела. Степан Малютин». И еще есть у деда серебряный, вызолоченный подстаканник. По свидетельству других стариков, знавших убиенного господина следователя, – тот возил подстаканник с собой во всех поездках… Вот вещицы оные все дело и портят… Привкус у революционно-террористического акта – нехороший… Ясно тебе?

– М-да…

– На кой черт он эти безделушки бережет?.. Умный старик, да не зря сказано: «На всякого мудреца…» Знаешь, с кем он дружит?

– Ну?..

– Да все с тем же Пахомовым. Водой не разольешь. Иван Иваныч в воскресные дни часто у деда Онисима гостит. Вместе выпивают и рыбачат… А знаешь, кто дал открытый отвод деду при выборах в сельсовет? Опять же – Пахомов… Нюансы, следователь. Психо-нюансы… А ты говоришь: у Достоевского на убийстве одной старухи слишком много чернил…

САМОУБИЙСТВО НИКОДИМОВА

Весна тысяча девятьсот двадцать восьмого обрушила свое тепло на Святское как-то сразу, вдруг.

Еще стояли холодные дни, за селом резала глаз все та же, надоевшая за зиму, исполосованная следами зверья снежная целина, еще не потемнели дороги и утренники были морозны совсем по-зимнему. Но однажды ночью прилетел в село теплый ветер-южак. Прилетел и начал озоровать: гремел железом крыш, по-разбойному свистал в водостоках каменных хоромин больницы и РИКа, оторвал несколько ставен, повалил подгнившие ворота у дома вдовы Ремешковой и с рассветом ринулся дальше на север.

А в полдень заполыхало в небе ярчайшее солнце.

Не прошло и трех дней, как ощеренные иглами, грязно-серые кучи снега стали оседать и расплываться голубыми лужами, и понеслись по улицам мутные потоки, унося с собой разный, выброшенный за ненадобностью, житейский хлам.

Большущий оконный «реомюр» больницы вымахал синюю жидкость высоко над красной чертой.

Рощу облепили крикливые орды грачей.

И стало ясно: пришла весна. Пришла окончательно и бесповоротно!

Ночью над селом свистели в небе тысячи крыл и журавлиное курлыканье перекликалось с лебедиными фанфарами.

Но всех перекрывает деловитый говор гусей.

– Как ко-го? Его! Ко-го? Га-га! А ты кого?