Рассказы израильских писателей

— Несчастная девушка, — сказала Брурия. — Он настоящий зверь. А ты, Шмуэлик, ничего мне не говорил, что у вас в семье есть такие типы.

Все пили чай, преисполненные тяжелого и страшного предчувствия (а какого?), и снова пили. А Шмуэл раскрывал свой беззубый рот, зиявший, как черная луна, и… молчал. Он все смотрел на стеклянный поднос, из-под которого на него выглядывал Сташек. Но Шмуэл не узнавал осла.

Брурия вздыхает.

— Жаль детей. Он на них влияет. Но чему тут удивляться, если у него была такая мать, как ты рассказываешь!

У Муму из памяти вынырнуло бледное, зеленоватое лицо матери. Словно огромная жаба. Ее любовь спустилась на его голову, как тонны желтых небес, и тяжесть давила его и тянула вниз. Он глядит на свои огрубевшие руки, а ноги его сами склоняются в поклоне, и голова его тянется к полу. Очень тяжел этот желтый цвет. И взгляды жабы сжигают его затылок, словно удары прутьев. Он устал постоянно убегать. И куда он только не бегал: в чужие дома, в тюрьмы, в поле к изнурительному труду и в одинокое молчание. И всегда его находила и возвращала в ад повседневности любовь матери, пока однажды она не отправилась на тот свет. Но теперь они восстали против него все, и отчим, и точильный круг, и они пожимают плечами и ханжески гримасничают: «Мы не виноваты! Мы ничего не хотим! В чем же наша вина?!» Теперь они все проходят мимо, ханжи и «праведники», и пожимают плечами.

А он за ними…

По дороге он столкнулся с Нати, который ворвался в дом с такой силой, что все двери раскрылись. И яркий свет большой комнаты упал на Муму, словно солнце на стеклянную крышу. И все осветилось. Нати крикнул восторженно:

— Прекрасная охота, мы поймали громадного дикобраза!

Но его слова утонули в страшном молчании, молчании, которое вперило слепые глаза в хрустальный поднос на деревянном столе.

Муму снова замкнулся в себе. Он посмотрел на свои перепачканные кровью руки и сказал:

— Это еще не все, Шаул. Ты не рассказал, что, когда мне было восемь лет, я передал сам себя в руки полиции с ворованными яблоками. Полицейские яблоки съели, а меня задержали на ночь. И обе стороны были довольны: они — тем, что полакомились яблоками, а я — тем, что ночевал под крышей.

В комнате стало тихо. Муму выбежал и бросился, дрожащий и возбужденный, на постель.

Когда он пришел в себя, он услышал, как собачонка царапала дверь.

Муму умел уходить, не сказав «до свидания». Когда он стряхнул с себя полную жутких видений ночь и встал, в доме Коренов царила тишина. Он снял башмаки и пошел на цыпочках. В большой комнате он услышал дыхание Нати и Михале и увидел свой нож с серебряной рукояткой. Там же стоял хрустальный поднос, он смотрел на него голубым, полным тоски глазом. Поднос его как бы поджидал. Муму взял нож и положил его у постели Нати. Затем на минутку остановился, чтобы услышать легкое дыхание Михале. Потом он вернулся в комнату и взял поднос. Без ропота и без сопротивления влез поднос в его мешок, и они вместе убежали из дома Коренов на рассвете. Муму научился уходить, не прощаясь. Более того, он почти не помнил, что уходил как-то иначе. И как всегда, это происходило ранним утром, ни ночью, ни днем. Только в ранний утренний час, разделяющий ночь ото дня, когда сверкает надежда, он мог уходить. Бывало, он уходил, когда воздух становился похожим на пьянящее вино. Он уходил и по покрытой инеем земле. И при свете краснеющей со стыда зари. Он уходил по мосту, стоящему на костылях, туда, к маячащей на горизонте надежде.

На сей раз он не знал, куда уходит. Вокруг — пустота, как в полости бараньего рога. Что находится по ту сторону? Пустота. А по эту? Пустота. А там?

Муму пытался побежать. Но в бесконечном пространстве трудно бежать, напрягать мышцы, которые цепляются, черт возьми, за каждый уголок дома, из которого бежишь. Он шел по белому песчаному ковру дороги, ведущей через поле, а оттуда перешел на горное шоссе, навстречу которому шла светлеющая ночь. Ему повстречался грузовик. Это уже за молоком. Потом потянулись домики вдоль дороги. Легкое облако, ночевавшее на одном из придорожных деревьев, проснулось и убежало к морю, догоняемое легким ветерком, таким же легким, как дыхание Михале.

Но как только он достиг большого шоссе и море стало вздымать навстречу ему свои огромные волны, только тогда запела в воздухе отравленная стрела: «Довольно! Хватит! Мне нет ни до чего дела! Я ни от кого больше ничего не жду! Я ни о чем больше не помню! Довольно! Ведь дом Коренов очерчен отчетливо, и нет никакого спасения! Михале, Нати, Шаул, Лодер, Шмуэл, Брурия и все прочие! И все видения. Всех их ненавидь! И презирай! Но спасения от них тебе нет. Никогда».

Ветер разбушевался. Когда он немного утих, черное шоссе уже блестело. Муму захотел спрятаться в черном чреве моря. Но и море посветлело.

Он оглянулся по сторонам. Все пространство как бы превратилось в стеклянную крышу, и восходящий день смотрит через нее на землю и видит все.