Рассказы из сборника 'Sauve qui peut'

Понимаете, к чему я клоню? К тому, что лучше бы Сэм о таком в своей книге не писал. В нашем посольстве история с Картером произвела эффект мощнейшего взрыва. Мы и не подозревали, что сидим на пороховой бочке, хотя запах паленого я уже чувствовал довольно давно, только не мог сообразить, откуда он идет. Помните Дрэджа? Ну конечно, помните. Вот уж кто был настоящим неофитом! Всю зиму его одолевали Видения, Голоса нашептывали в его стоящие торчком, как у фавна, ушки всевозможные крамольные мысли. Вдобавок он находился в состоянии войны с Давбаскетом, что опасно всегда, особенно же теперь, когда это ничтожество защитило диплом по прикладной электротехнике. Дрэдж вызывал у меня тревогу, Давбаскет - отвращение. Ни тот ни другой моим доверием не пользовался. Отношения между ними с каждым днем становились все хуже, что не могло самым пагубным образом не отразиться на нашем питании. Пудинг быстрого приготовления упорно отказывался стоять по стойке "смирно". Давбаскет настолько удачно установил на кухне бунзеновские газовые горелки, что приготовление моментального теста превратилось для Дрэджа в нечто сродни ядерному испытанию. Де Мандевилл придумал шуточное меню для приема французской делегации, которое в создавшейся ситуации воспринималось отнюдь не как шутка. На закуску предполагалось подать яйца ржанки в эфире и сухарики в маринаде из азотной кислоты, коктейль же должен был состоять из лимонной кислоты, свернувшегося молока с аммиаком, пополам с машинным маслом из кривошипа стоявшего на запасных путях паровоза. Каково! В меню значился даже британский клубный сандвич, представлявший собой мелко нарубленные останки гимнософиста, завернутые в высохшие пальмовые листья. Иными словами, европейской кухней Дрэдж увлекся не на шутку. А между тем Видения продолжали его преследовать, становились все более настойчивыми. В конце концов Дрэджу ничего не оставалось, как обратиться за религиозной помощью к вождю его секты, проповеднику-нонконформисту Блуд-Уилкинсону, долговязому, тщедушному человеку с козлиной бородкой и глазами навыкате. От такого ждать утешения не приходится, подумал я про себя. Но что было делать? Мы все видели: душа у проповедника необъятна и трепетна. Тембр голоса у Блуд-Уилкинсона был низкий, раскатистый; иногда, правда, на слове "грех" он срывался на визгливый крик, и тогда его голос звучал точно полицейский свисток, отчего все вздрагивали и начинали, выражаясь метафорически, рыть копытами землю. Проповедник вошел в коттедж Дрэджа предложить ему слово Божье, и Дрэдж сразу же поинтересовался, не согласится ли тот прочесть нам воскресную проповедь. Дело в том, что наш капеллан в это время отсутствовал - уехал на недельку в Ниццу поиграть в рулетку. В вопросах религии мы ведь исключительно либеральны, и я ему отказать при всем желании не мог.

Свою проповедь Блуд-Уилкинсон построил на библейском изречении: "...и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них". Шляпки посольских дам, по всей видимости, вызывали у него немалое раздражение. Он ткнул в них указующим перстом и принялся распекать на все лады. Слова его гремели под сводами часовни словно канонада. Де Мандевилл побледнел и тихонько зарыдал, прижимая к глазам батистовый носовой платок. Послушать проповедника, так все наше машинописное бюро погрязло в самом непотребном разврате, а Полк-Моубрей, потеряв всякий стыд, только и делает что распутничает с целой клеткой соловьев. Каково!