Рассказы из сборника «На полпути»

Не веришь? Действительно не веришь? Тогда скажи, почему ты никогда не вывел меня в ночь, в самую короткую летнюю ночь слушать соловьев, в самом деле, почему он, а не ты был тогда рядом, почему та ночь была не наша с тобой, наша, наша, наша, только наша и ничья больше, почему теперь, вспоминая, половину ее я должна отдать чужому, которого не вижу, не встречаю, а если бы и встретила, он бы для меня ничего не значил? Почему эта половина не наша, не твоя и моя вместе, почему обокрали себя — и меня, и тебя, может, ты скажешь, может, ты теперь можешь сказать? Ведь и ты, Боже мой, и ты уже не тот кудрявый парень, как тогда, ведь и твое лицо изрезано морщинами, и твои движения стали медленнее, не такие резкие, и волосы твои поредели больше, чем мои, и почти совсем побелели, хотя, не думай, они дороги мне, как и ты, а ты — все, что у меня есть, но если мы говорим теперь… А ты спрашиваешь, ты вдруг спрашиваешь, что было тогда, когда-то, столько лет назад, седой уже, а ни с того, ни с сего спрашиваешь. Зачем спрашиваешь? Это важно? Это что-то значит через столько лет? Хоть что-то значит? Спрашиваешь, как будто я вчера ушла в бор не с тобой, а с другим, с чужим. А не знаю, с чужим ли. Не сердись, но — не знаю. Да, да, не обижайся, хотя сегодня он мне и вправду чужой, и вчера, и позавчера, и все эти долгие годы, но тогда, в тот вечер, в ту ночь он не был чужим, хотя мы и не прикоснулись друг к другу… или прикоснулись? И не обожгли друг друга тем первым прикосновением, таким неожиданным и острым, и пахнущим, как дикая роза — в ту короткую июньскую ночь.

В ту ночь…

В ту ночь.

Так почему спрашиваешь?

Зачем спрашиваешь?

Будешь теперь насмехаться надо мной, над своей состарившейся женщиной? А стоит ли? Станешь ненавидеть меня или, может, специально расскажешь, что и ты когда-то, светлой ночью или в туманный полдень ушел в лес, или в зеленое поле, или по колючей стерне к душистым стогам, трепещущим, как тела, бродил с другой, с чужой, не со мной? Но я же не спрашиваю и никогда не спрошу, так зачем делать мне больно, если я не хочу знать, потому что, может, и не было никогда, просто хочешь подразнить, ну, дразни, только станет ли тебе легче? В самом деле тогда будешь счастлив?

Только тогда?

Или недостаточно, что люблю тебя?

Люблю!

Может, та ночь, та короткая ночь научила меня любить тебя, тебя, не кого-то другого, тебя желать и отдаваться тебе, отдаваться так, чтобы и ты мне отдавался, и знать, почему — потому что я стала женщиной.

А если нет? Если бы никогда не стала женщиной?

Любил бы ты меня? Желал бы меня? Или искал бы других — без любви, без тепла, без близости, только на один раз.

Старились ли бы мы вместе, продолжая любить друг друга?

А ты спрашиваешь, что было тогда.

Как будто это важно. Может, ничего и не было. И не было, ничего не было, никого другого не было, только ты один — всю жизнь. Так зачем спрашивать?

Потому что та птица, та синяя птица показалась и исчезла, пролетела и скрылась в кустах на том берегу реки? Синяя птица, которая так редко показывается, которая приносит счастье. Которой, говорят, и нет вовсе. Но если увидел — будешь счастливым.

И стоим мы вдвоем, обнявшись, на холме, у берега реки, и река несет свои воды, и кустарник шуршит, дразнится, что поймал синюю птицу и спрятал от нас, едва показав, чтоб знали, что она есть, что летает под небесами и над реками синяя птица счастья.

Вот, посмотрели друг на друга, улыбнулись друг другу, увидев эту птицу, и еще крепче обнялись.

Так зачем еще спрашивать, Боже мой, ну зачем еще спрашивать, что было так много лет назад?

Может, синяя птица тебе соловья напомнила? Но ведь соловей — серая, маленькая, некрасивая пташка, пролетит мимо без своих трелей — и не приметишь.

Как тогда, в ту короткую ночь, когда мы бродили по серому, серебряному бору в лунном свете и никакой птицы не видели.

Соловьев слушать надо.

Это правда, что в самую короткую ночь года их трели восхитительны.

Мы шли всей компанией, разбредались, шли, не останавливаясь, в светлых лунных сумерках, как во сне, и я не знала, нет, не понимала тогда, так ли все на самом деле, таким ненастоящим было все вокруг, как в сказке, потому что он обнял меня, нет, обхватил, нет, окутал, как те соловьиные трели, как не чувствуешь обнимающих рук, только знаешь, что они есть, хоть не знаешь, прикоснулись ли они к тебе… или прикоснулись?

Соловьиные трели обняли меня его руками, как покрывалом, оторвали от земли и унесли в неизвестность, в которой не было ничего больше, только он один, единственный, близкий, как ты сам себе, и я впервые в жизни ничего не стыдилась, нагая, потому что была нагая, потому что всей своей кожей чувствовала его, тоже нагого, совсем нагого, хоть оба мы были в одежде.

И я стала женщиной.

Почему каждой складкой кожи чувствовала его губы, его тело, если мы стояли не шевелясь, не двигаясь и даже, может, не касаясь друг друга?

Или соприкоснулись?

Ты не помнишь?

Разве все было не так?