Рассказы из сборника "Дождь прольется вдруг"

- Это же пустая трата денег! - Кравиц покачал головой. - Сказали бы мне. На армейских складах валяются  целые кипы ворсистых хлопковых одеял, которые никто тут использовать не собирается, - и уж тем более обратно отправлять.

- Правда? - произнесла Иванка. - Какой ужас! Почему же вы не раздадите их бхаратанцам? Они так нуждаются.

- По-вашему, в Окалине Ада кто-то нуждается в одеялах?

- По ночам тут бывает очень холодно.

- Да, понимаю, но ведь есть и другая проблема. Одеял всего несколько сотен, а бхаратанцев тысячи. Кто будет решать, кому давать, кому не давать? Это же не продукты, которые можно делить поровну.

- По-моему, это не такая уж и неразрешимая проблема. Чтобы справиться с ней, довольно здравого смысла и чуткости.

- Здравого смысла и чуткости? Вы их от армии ждете? Спуститесь на землю, Иванка, и просто скажите мне, сколько вам нужно одеял.

По прошествии еще трех недель Иванка начала понимать, что долго ей на Окалине Ада не протянуть. Она и вправду чувствовала себя несчастным пересаженным сюда кактусом, с той лишь разницей, что до его способности приспособляться к окружающей среде ей было далеко, - не то, чтобы слабым, но несовместимым с этим климатом зимним цветком, который воткнули в прокаленную солнцем соленую землю, надеясь, что он так или иначе пустит корни.

Пристрастие к экзотическому и чуждому, вследствие которого она, живя в Америке, так увлекалась Африкой и Ближним Востоком, испарилось полностью, словно нейтрализованное какой-то химической реакцией: теперь Иванка тосковала по всему привычному и знакомому. Открыть последнюю банку коктейльных сосисок, которые она в прошлом даже и не любила, значило - испытать скорбное чувство утраты. Любимая тушь для ресниц, пузырек которой был случайно оставлен на солнцепеке, прокалилась настолько, что кисточка сплавилась с его содержимым. Все привезенные с собой книги она уже прочла и перечла, а в армейской библиотеке не было ничего, кроме коротких романов о мужчинах с именами Хэнк, или Макс, или Тед, нимало не огорчавшихся, если на их бронежилеты попадали брызги чьих-то мозгов. И, что было, возможно, самым худшим, ворсистые хлопковые одеяла тоже подходили к концу, а после того, как Ральф попытался, довольно неуклюже, приударить за ней, Иванке расхотелось обращаться к нему с новыми просьбами. Ивана, почти уж и не появлявшегося в доме, ей не хватало ужасно

«Я и впрямь оказалась в аду» - сказала она себе, да еще и матери об этом написала . Зря, кстати сказать, написала - мать, проживавшая в венгерском городке набожная старая галоша, лишь отчитала ее за нечестивое использование слова «ад». Прилетевшие по воздуху страницы ответного материнского письма пространно растолковывали Иванке словами привычного некогда языка, читать на котором  ей было теперь на удивление трудно (то ли почерк матери с возрастом становился все хуже, то ли мозг Иванки был отравлен чрезмерными дозами иностранщины?), о ее «миссии» в этой «первобытной стране», о посланной Небесами возможности «нести Слово Божие» туда, где оно нужнее всего. Иванка вздохнула и сложила письмо, обескураженная тем, что мать, когда-то родившая и вырастившая ее, стала теперь для нее бесполезной. «Нести Слово Божие»? Да ей не хватило бы сил и на то, чтобы соорудить запеканку,  - даже если бы от всего, потребного для стряпни, не остались одни поскребыши.

Ей уже и бхаратанцев было ничуть не жалко. У водителя грузовика, работавшего в Комиссии ООН по беженцам, имелось для ее состояния собственное определение: износ сострадания. «У вас износ сострадания» - сказал он Иванке, помогавшей ему выгружать из машины продукты. И на следующий день она решила больше на разгрузку не ходить - надо быть сумасшедшей, чтобы вылезать в такую пылищу на 50-тиградусную жару, когда глаза у тебя и так уже воспалились от слез и инфекции, а в голове колотится боль.

- Надо поговорить, - в конце концов, сказала она Ивану, вернувшемуся как-то в три часа ночи домой после долгого сидения под огромным безоблачным небом и попытавшемуся проскользнуть мимо нее в кабинет.

- Я почти вплотную приблизился к открытию, - вяло сопротивлялся Иван, пробегаясь пальцами вверх и вниз по листам бумаги, которые он прижимал к груди.

- Вот об этом я поговорить и хочу ,  - сказала она. - Я никак не могу понять, какой прок может принести хоть кому-нибудь то,  , чем ты здесь занимаешься.

Иван издал нервный смешок, ему не хотелось сердить ее.