Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…

Зур решил обуютить этот сиротский угол. На все имеющиеся деньги накупил всего необходимого для счастья. Телевизор цветной! (цветной – это тогда, как сейчас что-то вроде хорошего автомобиля), мебель всякую, модные женские сапоги и даже ковер. Но, по его определению (кстати, позже, когда заходил разговор об этой истории, он уже не был так уверен), пока он крутился по обустройству их гнезда, подруга успела наставить ему рога, так он считал.

Расплата была мгновенной. Зур, не моргнув глазом, спалил дом: вместе с модными сапогами, ковром, телевизором. Никто из жильцов не пострадал, но, вернувшись с работы, на месте своего дома обнаружили кучу пепла и небо над головой.

Зур спокойно вернулся домой, по-деловому собрал вещи; мать по обыкновению напекла в дорогу вкусных пирогов – стал ждать, когда придут…

В кромешной тьме, в ноябрьскую ночь, снег с ветром хлестал мокрыми комьями. Дорога превратилась в непролазную топь, ни на какой другой транспорт не оставалось никакой надежды. Зур лупил по тощему заду свою кобылу, рассылая в черноту матюки налево, направо. Гнал выбивающуюся из последних сил лошадь до ближайшей больницы. В телеге в угрожающем положении тряслась рожающая. Как потом оказалось, была реальная угроза жизни; роды прошли тяжело и не без последствий. Поспел Зур, можно сказать, последней минутой, и лупи он своего коня чуть легче – неизвестно, что бы случилось…

Все это было уже после его последней отсидки, когда появились в деревне первые дачники.

Ну и конечно же с Галей, что чуть не разродилась в его телеге, стали они друзьями – Зур и Галя, экзальтированная московская дама, художница.

Вот они рядком на скамейке. Галя на правах верного друга пытается усовестить Зура (впрыснуть в его кровь широко интеллектуального гуманизма), видимо, этот штрих особенно мешает образу ее спасителя, за такое решение вопроса, каким он решил сбивать с себя рога.

– Саша, – говорит Галя, – там ведь не только краля твоя жила, ведь сколько семей без крыши над головой осталось! А если б еще сгорел кто-нибудь?..

– Да, это я, конечно, того… неверно сделал, – соглашается Зур. – Надоть было поймать ее, курву, в лесу, привязать к дереву, облить бензином и поджечь.

Галя беспомощно хлопает себя по коленкам и начинает часто моргать…

Зур представлял из себя (не задумываясь над тем, что это такое) человека абсолютной свободы. Не было над ним никакого начальства, ничем его нельзя было напугать, и по законам он жил каким-то собственным. И когда он основательно уже встал на прикол и, никого не спрашивая, взял и поставил себе домушку на пустыре, никто из начальства даже рта не раскрыл. А что тут такому скажешь, когда над ним небеса одни властны; чем его напугаешь, когда собраться в очередной поход ему – только штаны подтянуть. Удивительно, но, когда по каким-то причинам место это ему не понравилось или надоело, он умудрился участок этот, который сам себе отмерил, – продать. Продать землю, которая нигде не была зарегистрирована, ее просто не существовало. Тут надо сказать, что колхозная земля вообще не продавалась, но если уж очень купить хочется, то можно. Так новые хозяева и поступили, благо люди не бедные.

Новый дом Зур построил напротив своей матери, но не на деревенской улице, а под горой. Одной стороной улица обрушивалась в овраг, и Зур возвел дом прямо на склоне, градусов в сорок. И вообще жизнь повел по-новому.

Не стал он больше с кнутом ходить за деревенским стадом. Завел настоящее хозяйство: огород, корову, поросенка, конечно, тройку овец, кур несчетно, и главная гордость его хозяйства – лошадь. И как грибы в лесу растут – кучкой, без всякого порядка, рядом с домом натыканы были: сарай, баня, туалет, курятник, скотный двор, собачья будка. Издалека походило, что все это катится под гору и сейчас свалится в пруд на дне оврага.

Интересно, что и Витя, и Зур, обосновавшись в деревне, начали новую жизнь с благотворительности, так сказать. Витя, как уже было сказано, строил мостки, Зур на своей кобыле только успевал поворачиваться – кому вез дрова, кому сено, кому еще что. От оплаты категорически отказывался.

– Ты, Тань, в другой раз будешь мне деньги совать, я к тебе больше не приду, – говорил Зур моей матери, когда она хотела расплатиться с ним за услугу. Он не видел тут никакой доблести, считал, что помочь – дело естественное и размышлять тут нечего. В крайнем случае мог принять «борзыми щенками».

Во времена, когда Горбачев решил вырубить все виноградники – «Петр рубил бороды, я виноградники порублю – реформатором, как Петр Великий, в истории стану. Водочные магазины закрыть, пусть мылом торгуют, ситро пьют…», – бутылка стала главной валютой. Зур, правда, не был из числа жаждущих, для кого вопрос этот стоял остро.

Привез мне раз два здоровых бревна. Я пытался помочь ему скинуть бревна с телеги.

– Ты, молодой (когда-то он определил мне такое имя и иначе никогда не называл), в сторону, в сторону отойди, ноги пообшибаешь, я сам справлюсь, сам.