Рассказы и повести

— Ну-с, хорошо… — рассказывал Алексей Петрович. — Читаю я это ее день, два, три — что-то не того, слышу, пахнет… Но держусь, думаю, с непривычки это, обтерплюсь… Читаю четвертый день, пятый. Нет, вижу, довольно… Пора… Еще денек-другой да и утекай моя лохматка, пока Шарик не догнал… Понимаете, индо оторопь берет… Читаешь и дрожишь… Ах, чтоб тебя!.. И вдруг… — тут Алексей Петрович многозначительно поднимал свои густые брови и тоном, каким няни рассказывают детям страшные сказки, продолжал: — И вдруг — бац!.. Издателя «Московских Ведомостей», генерала, на все корки разделывают… Да ведь, батюшка вы мой?!. И в хвост, и в гриву!.. Ге-не-ра-а-а-ла!.. Ну, думаю, провались ты совсем… Не только редактора, но кто и читает-то газету, свяжут… Ах ты, шут-те дери, — а? Каков нынче народ стал!.. А? Ни в Бога, ни в черта… Ну ты сам-то, что хочешь, с собой делай, а других-то зачем подводить?

И он успокоился на «Свете», да и то, впрочем, не совсем: слишком отважные нападки бравого полковника на немцев или на поляков очень тревожили Алексея Петровича… И среди поляков поди-ка есть какие, — живьем сожрут…

И он дрожал…

— Нет, кузнечик был куда любопытнее, — проговорил Владислав Иванович, оставляя, наконец, упрямого клопа.

— Да вы что-нибудь не так делаете, — заметил Алексей Петрович.

— Да уж на все манеры пробовали, не берет, — отвечал Иванов.

— А кузнечик ловко тогда разрабатывал… Как прыгал-то, а? Ошалел…

— И кошка тоже здорово…

Все рассмеялись, вспомнив, как бесновалась под электрическим током кошка. Эти опыты над кузнечиком, кошкой, станционным сторожем они производили еще летом.

Однако, надо же было делать что-нибудь с упрямым клопом.

— Стой!.. Выдумал!.. — воскликнул Владислав Иванович. — Дай-ка мне твоей бумаги… Ленточной… Вот так, довольно… Идем…

Все направились к кабинету. Аппарат застучал.

— Из «Долгой Балки» что-то спрашивают, — проговорил Иванов.

— Ну черт с ними, подождут, — отвечал Владислав Иванович.

— Чего подождут? — возразил Алексей Петрович. — Может, что срочное от начальства. Спроси, Иванов.

Иванов подошел к аппарату и, ответив на сигнал, стал читать ленту:

«У нас скука смертная. Вы что делаете? Кто сейчас на дежурстве: Иванов или Кондырев?..»

— Ну вот, так и знал! — воскликнул Владислав Иванович. — Пошли его к черту… Идем…

Иванов, ответив что-то скучающему на соседней станции товарищу, пошел за начальством.

Владислав Иванович густо намазал бумажную ленту гуммиарабиком и, положив ее на стол, с помощью Иванова, принялся за ловлю клопов, которых и сажал рядышком на клейкую полоску.

— Так-то вот, голубчики… — злорадно усмехался Владислав Иванович. — Хорошо ли?

И опять все трое наклонились над приклеенными клопами и с живым интересом смотрели, как отвратительные насекомые делали усилия, чтобы освободиться из пут гуммиарабика…

— Ага!.. Попались!..

Чрез несколько минут интерес, однако, начал притупляться. Надо было что-нибудь новое…

— Поджечь надо…

— Сыро еще…

— Можно подсушить у огня…

Владислав Иванович осторожно поднял своих пленников и начал просушивать бумажку над лампой…

В эту минуту дверь стукнула и Алексей Петрович вздрогнул. Пугливо оглянувшись, он сразу успокоился, узнав в вошедшем Генриха Генриховича, приказчика из большого имения, находившегося верстах в двадцати от «Землянок».

— Вот так погодка, шорт бы ее взял… — выругался Генрих Генрихович, отряхивая свою доху и высокие валенки от налипшего на них снега.

— Что это вы, к утреннему? — спросил Алексей Петрович, здороваясь с ним.

— Какой шорт, к утреннему!.. Ехал к вечернему, да с дороги сбились… Два часа плутали… Разве это страна? Это шорт знает што, а не страна… Тут только мужик ваш может жить… Ему все равно, дураку…

И, сняв доху, Генрих Генрихович подошел к печке и стал греть руки.

Среднего роста, красный и раздувшийся, как один из приклеенных Владиславом Ивановичем к бумажке клопов, Генрих Генрихович производил впечатление человека очень сытого, очень крепкого и бесконечно довольного самим собой… Он, действительно, считал себя выше всех в этой «шортовой стране» и презирал все и всех, до хозяина включительно, которого он сосал с жадностью голодного клопа. Но более всего Генрих Генрихович презирал мужика, ненавидел его и не только старался взять с него все, что можно и чего нельзя, но был рад, при всяком случае, причинить хоть какое-нибудь страданье «этой русской свинье». По своему животному, зверскому эгоизму, сухой жестокости, беспринципности, это был какой-то бессознательный Uebermensch, — бессознательный потому, что Генрих Генрихович о Ницше и его проповеди ничего никогда не слыхивал: он был сыном бедного сапожника из Ревеля сперва, вахмистром потом. Своего теперешнего сытого благополучия он достиг сравнительно недавно, присосавшись к одному из русских помещиков, которые все, по его глубокому убеждению, были дураки…

Согрев немного свои красные, волосатые руки, Генрих Генрихович выпил из дорожной фляжки большой стакан коньяку и закурил сигару. Сразу на его рассерженное лицо спустилось облако спокойствия и довольства.

— Что это вы делаете? — спросив он Владислава Ивановича.