Рассказы и крохотки

Губы её, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются:

– Ну, дай тебе Господь ещё подальше пожить.

– А как вас зовут?

С пришепётом:

– Искитея.

И сердце во мне – упало:

– А по отчеству?

Хотя при чём тут отчество. Та – и была на пять лет моложе.

– Афанасьевна.

Волнуюсь:

– А ведь мы вас – освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб был, вы прятались.

А глаза её – уже в старческом туманце:

– Много вас тут проходило.

Я теряюсь. Странно хочется передать ей что-то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость. Безсмысленно повторяю:

– Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню.

Изборождённое лицо её – в солнышке, в разговоре старчески тёплое. И голос:

– А я – и чего надо забываю.

Воздохнула.

В тёмном платке – та погорше:

– А мы – никому не нужны. Нам бы вот – хлебушка прикупить.

Тишина. Чирикают птички в берёзах. Доброе мягкое солнце.

Искитея, из-под набрякших век, остатком ослабевших глаз – досматривает меня, отчётливо или в мути:

– А вы что к нам пожаловали? Что ль, с каким возвестием?

Та, другая:

– Може, наше прожитбище разберёте?

Мы с Витей переглядываемся. А – что в наших силах?

– Да нет, мы проездом. На старые места посмотреть приехали.

– А тут – и начальство ваше. Может, оно…

В тёмном – подсобралась:

– Идé?

– Да тут где-то.

Невдали звонко пропел петух. Петушье пенье, что б вокруг ни творись, – всегда сочно, радостно, обещает жизнь.

Ну, а нам… нам что ж?.. Дальше?

Попрощались – пошли выше, через хребтик.

А сердце – ноет.

– Осталась наша деревня на голях, – окает Витя. – Как и была всю дорогу.

– Да, сейчас для людей не больше добьёшься, чем когда и раньше.

Во все стороны открытое место. Вот и Моховое близко. Да и ближе него теперь позастроено.

А поправей, ко второй улице, – с пяток овец пасётся. Без никого.

Присели на бугорочек. Смотрим туда, вперёд.

– Во-он там предупредитель наш был. Как он уцелел тот день?

– Но ночью потом – здорово засекали. И давили много.

– А утром – опять нас сорвали.

– Суетилось начальство. Здесь бы – больше сделали, зачем к Подмаслову совали?

– В Подмаслово не поедем?

– Да нет, наверно. Времени не остаётся.

Сидим, солнышко с левого плеча греет.

– Помогать им – по одной не вытянешь. Весь распорядок в стране надо чистить.

А – кому? Таких людей – не видно.

Давно не стало их в России.

Давно.

Сидим.

– А какой же я дурак был, Витя. Помнишь – про мировую революцию?.. Ты-то деревню знал. С основы.

Витя – скромный. Его хоть перехвали – не занесётся. И через какие строгости жизнь его ни протаскивала – а он всё тот же, с терпеливой улыбкой.

– Вот там, поправей, отмечали тогда день рождения Боева. Говорил: доживу ли до тридцать – не знаю. А до тридцати одного не дожил.

– Да, прусская ночка – была, – вспоминает Овсянников. – И какое ж безлюдье мёртвое, откуда бы наступленью взяться? Я черезо всё озеро перешёл – и до конца ж никого, ничего. И тут – Шмакова убило.

– Как мы из того Дитрихсдорфа ноги вытянули? Бог помог.

Овсянников – теперь уже с усмешкой:

– А от Адлига, через овраг, по снегу – бегом, кувырком…

Смотрим: слева, в объезд Выселок, по бездороги, – сюда два наших джипа переваливаются.

Забезпокоились, куда мы делись.

Оба администратора – в белых рубашках и при галстуках. Местный – куда попроще, и куртка на нём поверх костюма дождевая. На районном – галстук голубой, хороший серый костюм в редкую полоску – и ничего сверху. Лицо же – широкое, сильно скуластое, с хмурким выражением. Волосы – смоляно-чёрные, жёсткие, густы-перегусты, и с чёрным же блеском на солнце.

Говорим: – Забросили их тут.

Районный: – А что от нас зависит? Пенсии платим. Электричество им подаём. У кого и телевизоры.

А местный – это то, что прежде был «сельсовет», – видно, из здешних поднялся, до сих пор в нём деревенское есть. Долговатый лицом, длинноухий, волосы светлые, а брови рыжие. Добавляет:

– Есть и коровы у кого. И курочки. И огород у каждой. По силам.

Садимся в джипы и – администраторы впереди – едем по грудкой дороге через саму деревню, по нашему склону вниз.

Но что это? Четыре бабы тут как тут, пришли и стали поперёк дороги заплотом. И деда – с собой привели, для подпоры, – щуплого, в кепочке.

И с разных сторон – ещё три старухи с палочками доковыливают. Одна – сильно на ногу улегает.

И – ни души помоложе.

Значит, про начальство прознали. И стягиваются.

Ехать – нет пути. Остановились.

Чуть повыше андреяшинского места, шагов на двадцать.

Местный вылез:

– Что? Давно больших начальников не видели?

Перегородили – не проедешь. Уже шесть старух кряду. Не пропустим.

Вылезает и районный. И мы с Витей.

Платки у баб – серые, бурые, один светло-капустный. У какой – к самым глазам надвинут, у какой – лоб открыт, и тогда видно всё шевеленье морщинной кожи. На плечо позади остальных – дородная, крупная баба в красно-буром платке, стойко стала, недвижно.

А дед – позади всех.

И – взялись старухи наперебив:

– Что ж без хлебушка мы?

– Надо ж хлебушка привозить!

– Живём одна-проединая кажная…

– Этак ненáдалеко нас хватит…

Сельсоветский смущён, да при районном же всё:

– Так. Сперва Андоскин вам возил, от лавки.