Рассказы. Часть 1

Я расспрашивал его об этом как можно глубже, но у него не было никаких объяснений. Его семейная история была обычной в этом и в любом другом отношении, хотя один из его предков был «колдуном» в Уэльсе. Сам он не был суеверным человеком, но он был вынужден признать, что некоторые его сны с любопытством совпадали с определенными отрывками из таких книг, как «Некрономикон», «Тайны червя» и «Книга Эйбона». Но он видел подобные сны задолго до того, как его разум побудил его прочитать древние тома, упомянутые выше. Он был уверен, что видел «Азозат» и «Юггот» еще до того, как узнал об их полумифическом существовании в легендарных знаниях древних времен. Он мог описать «Ньярлатотепа» и «Йог-Сотота», утверждая, что имел реальный контакт во снах с этими аллегорическими сущностями.

Я был глубоко впечатлен этими заявлениями и, наконец, был вынужден признать, что у меня не было логического объяснения. Он сам настолько серьезно относился ко всему этому, что я никогда не пытался шутить или высмеивать его мнение.

Действительно, каждый раз, когда он писал новую историю, я очень серьезно расспрашивал его о сне, который вдохновил его, и в течение нескольких лет он рассказывал мне о таких вещах на наших еженедельных встречах.

Но именно в это время он перешел к новой фазе написания текстов, из-за которой приобрел всеобщую немилость. Журналы, которые печатали его работы, стали отказываться от некоторых рукописей аргументируя, что они слишком ужасны и отвратительны для популярных вкусов. Его первая опубликованная книга «Ночные призраки» была неудачей из-за болезненности ее темы.

Я ощущал тонкие изменения в его стиле и сюжетах. Он больше не придерживался традиционной сюжетной мотивации. Он начал рассказывать свои истории от первого лица, но рассказчик в них не был человеком. Его выбор слов четко указывал на гиперестезию[19].

В ответ на мои возражения по поводу введения нечеловеческих идей он утверждал, что настоящую жуткую историю следует рассказывать с точки зрения самого монстра или подобной сущности. Для меня это была не новая теория, но я действительно возражал против ужасно болезненной ноты, которую сейчас подчеркивали его рассказы. Кроме того, его нечеловеческие персонажи не были обычными упырями, оборотнями или вампирами. Вместо них он представлял странных демонов, звездных существ и даже написал рассказ о лишенном телесной оболочки интеллекте, который назвал «Принцип Зла».

Этот материал был не только метафизическим и неясным, но так же безумным в отношении любой нормальной концепции мысли. Идеи и теории, которые он излагал, становились абсолютно кощунственными. Взгляните на его вступительное заявление в «Душе Хаоса»:

Этот мир — всего лишь крошечный остров в темном море Бесконечности, и здесь ужасы кружатся вокруг нас. Вокруг нас? Лучше сказать среди нас. Я знаю, потому что я видел их в своих снах, и существуют в этом мире вещи, которые скрыты от разума.

«Душа Хаоса», между прочим, была первой из его четырех частных печатных книг. К этому времени он потерял все контакты с регулярными издателями и журналами. Он также оставил большинство своих обозревателей и сосредоточился на нескольких эксцентричных мыслителях на Востоке. Его отношение ко мне тоже изменилось. Он больше не рассказывал мне о своих снах и не излагал теории сюжета и стиля. Я не посещал его теперь столь часто, как прежде, и он отверг мои попытки примирения с явной резкостью.

Думаю, это все было к лучшему, учитывая последние несколько встреч, которые мы провели вместе. Во-первых, мне не нравились некоторые из новых книг в его библиотеке. Оккультизм можно изучать, но кошмарные арканы «Cultes des Goules» и «Daemonolorum» не благоприятствуют здоровому состоянию души. К тому же его последние рукописи были чересчур дикими. Я не был рад той серьезности, с которой он относился к неким загадочным знаниям; некоторые из его идей были слишком сильны. В другое столетие его преследовали бы за колдовство, если бы он осмелился высказать хотя бы половину убеждений, содержащихся в этих работах.

Были и другие факторы, которые почему-то заставляли меня частично радоваться тому, что он стал сторониться меня. Всегда тихий отшельник по своему выбору, но теперь его затворнические тенденции были явно усилены. Он больше не выходит, сказал он мне, даже не спускается во двор. Пищу и другие предметы первой необходимости ему еженедельно оставляют у двери. Вечером он не зажигает свет, кроме маленькой лампы в кабинете. Все, что он говорил об этой жесткой рутине, было уклончивым. Он сказал, что все свое время проводил во снах и писал.