Рассказы

Старуха берется за растопку. Выбиваясь из сил, она раздувает огонь в сырых дровах, открывает печную трубу, гремит в ней вьюшками; наконец огонь занимается и вспыхивает, на концах поленьев выступает пена, по темным стенам скачут огромные пятна света.

Засветили керосиновую лампу, поставили на стол. Блики, плясавшие на стенах, пропали.

Нищие молча возятся со своими котомками. Каждый вытаскивает полученные куски подаяния, располагаясь ужинать Они жуют, аппетитно отрезают хлеб ножичками, а Мордехай тем временем вертит, оглядывает со всех сторон палку Длинного Шлойме, спрашивает:

— А где же та палка?

— В Лядах украли, — отвечает Длинный Шлойме.

— Э-эх, — соболезнует Мордехай. — Знатная была палка.

Он ставит палку на место, и на глаза ему попадается корявая яблоневая палка реб Нисона.

Он берет и ее.

— Давайте, реб Нисон, поменяемся палками: вы мне дадите эту, а я вам дам за нее свою черную, кривую, дубовую.

— Я не бродяга, — отвечает реб Нисон своим сухим отрывистым голосом.

Мордехай начинает рассуждать сам с собою:

— Без палки ведь невозможно ходить по дорогам. Однажды, — обращается он к нищим, — иду я ночью по проселку мимо одного двора, и вот, кабы не черная палка, собаки разорвали бы меня в клочья.

Он берет ножичек Длинного Шлойме и спрашивает:

— Во что вам обошелся этот ножик? А у меня вчера мой украли. Повадился один кацап здесь ночевать. Всякую ночь приходит пьяный, а ты выходи раздетый и отворяй ему дверь. А потом бубнит и бубнит, спать не дает. Вчера вот додумался и стянул ножик. И теперь я как без рук: нечем ни книгу обровнять, ни пергамент разрезать. Кончено! Больше ему не отопру!

— Что нового в городе? — спрашивает реб Нисон.

Спустя несколько минут Мордехай вздрагивает:

— А? Нового?.. Какие новости?.. Абрам Кабалкин умер.

— «Десница Его как тень преходящая», — вздыхает реб Нисон.

— Лучше с сыром хлеб жевать, чем в сырой земле лежать, — хихикает Длинный Шлойме.

После ужина нищие вытаскивают свои большие кошели и высыпают на двух концах стола — Долговязый Шлойме на одном, а реб Нисон на другом — по куче медяков: они перебирают и не спеша пересчитывают монеты, а Мордехай, делая вид, что не смотрит в их сторону, стоит поодаль. Что будет, что дальше-то будет?! Полезай опять на печку, опять на печку… Уже три месяца кряду он возится с переплетом одного молитвенника, а мезузы, которые он за это время написал, все испорчены. Правда, и он иногда решается, бросает все дела в доме, берет свою кривую черную палку и бродит по миру год-другой, но всякий раз, возвращаясь из странствия, приносит с собой пачку махорки да четыре гроша, ничего больше.

— Придется ночь не спать — хотя бы одну мезузу написать, — решает он.

Печь натоплена, но в комнате холодно, стужа пробирается между оконными рамами и сквозь щели в стенах, и при каждом сказанном слове изо рта вылетает белый парок. Огонь в печке мало-помалу затухает, пока не превращается в груду тлеющих углей. Старуха закрывает вьюшкой печную трубу и говорит:

— Боюсь, как бы угару не было.

Реб Нисон достает табакерку, белую костяную табакерку, и, прислонившись к стене, с наслаждением нюхает табак, а Длинный Шлойме, который не нюхает и не курит, расхаживает по комнате, легко ступая обутыми в туфли и чулки ногами, засунув руки за пояс, и тихо напевает глухим голосом какие-то обрывки мелодий, которые у него катятся, словно бревна с горы.

— Сколько лет было твоему отцу, когда он умер? — обращается реб Нисон к Мордехаю.

— Пятидесяти восьми не сравнялось.

И в комнате будто возникает образ отца Мордехая, покойного реб Иосифа-меламеда, с тонкими, словно нарисованными, чертами лица и ласковыми серыми глазами. Он сам, бывало, стелил нищим бродягам постель, а потом долго засиживался один над Мишной, услаждая их сон чудными тихими напевами, сливавшимися с завыванием ветра на улице, с дребезжанием стекол, с колотушкой ночного сторожа…

— Ему бы еще жить да жить… — вздыхает реб Нисон.

Спустя некоторое время оба нищих один за другим влезают на печку и растворяются в темноте. Старуха уходит к себе в каморку, спрашивает оттуда Мордехая, запер ли он дверь в сенях, и тоже ложится.

А Мордехай расстилает на голом столе лоскут ткани, кладет на него пергамент, ставит чернильницу с пером, садится и принимается писать мезузу левой рукой: он левша.

Написав три первые строчки, он чувствует, что у него горят мочки ушей и холодеют ступни и колени: его охватывает трепет творчества. Буквы выходят из-под пера изящные, слова получаются живыми и четкими, а длинное «и твердите их» в конце третьей строки на этот раз уместилось вполне свободно, что ему очень редко удается. Его мезузы всегда бывают испорчены из-за рассеянности, нападающей на него во время работы, и на чердаке валяется в песке, среди старых, покрывшихся пятнами бутылок, множество испорченных, недоконченных мезуз, в которых буквы пляшут, а длинное «и твердите их» скомкано. Он стряхивает чернила с пера, постучав им об угол стола, зажимает перо между зубами и потирает пальцы, улыбаясь по обыкновению.