Рассказы

- И подушечкой себе грызло закрыл, чтобы меня больше не слышать. Мы с Лангом его быстренько заломали: руки за спину-и давай ему в каждое ухо орать: "Шлюха! Шлюха! Она мне давала, ему давала, вот тому давала и этому! Всем давала! Дырка она!". Шипа дергается, хрипит. Дня два он со мной не разговаривал, а потом надоело парашу мыть, стал подлизываться. А тут главврач на обходе говорит: болячки поджили, надо Шаповалову прогревания. Шипе враз курс на пять дней прописали. Он сразу к главному бросился: может, без этого как-нибудь? А главному по фигу: "Клыгин,-говорит,-проследи!" Шипа сник. Все говорил: мне мать должна три рубля прислать, я тебе пайку хорошую куплю. Все в роту звонил: пришло письмо или нет? А потом вообще мне свою "парадку" предложил: возьми, говорит, из дружбы. Я, говорит, скажу старшине, что потерял. Я смеюсь: вычитать же будут! Он подумал: маме напишу, она поймет, насобирает. Как демобилизуюсь, отработаю, отдам. Нужна мне его "парадка"! Он вон какой хилый, разве мне налезет! Короче, встряхнул его за шиворот и толкую: чмо на лыжах, если не полетишь на процедуры, я Алке скажу, что ты в нее... По уши. Вопросы? Утих он сразу. Утром из роты прихожу в шесть часов, он уже в кровати сидит, не спит. Все утро молчал. После пайки я его и повел. Смотрю, он идет, как будто шило в заду, аж скулы выперли. Я, значит, его завел, Аллочке бумаги, его - в кабинку. Лег он на живот. Спускай, говорю, кальсоны, показывай хозяйство! Он, знаешь, так нехотя, через силу будто, спустил. Я хлопнул его по ляжке. Вот, говорю, наш пятнистый леопард! Аллочка свет поставила, носик сморщила, говорит: Сережа, не уходи, своего пациента сам обслужи, пожалуйста. Шипа все десять минут тихо, как мышка, пролежал, потом сразу к главному. Тот его выписал. Я уж думал, стуканул, но все тихо. Ну что, бум спать? Бум! Бум! Бум.

Я перед тем, как заснуть, светло подумал, что когда-нибудь стану "дедом", буду ходить расстегнутым, в кожаном ремне и сапогах гармошкой. Буду "дедом" авторитетным и научусь важно говорить "салабонам", которые станут бояться меня, называть за глаза "зверь": "Ты что, опух? Службы не понял, "Душа" дрянная? Бегом в туалет, через пять минут прихожу, гляжу в умывальник и вижу там свое отражение!" И кулаком по грудине. Чтобы синяков не оставалось.

Еще дней триста. И я стану "дедом". Хозяином жизни.

Утром шел на электрофорез. Мрачный был день. То ли спал плохо, то ли зима скупо дает свет. И медленно время идет.

- Очки! Очки, блин...- "Шнурок" из нашей роты Давыдчик аккуратно манил меня пальцем.

Я подошел, чуть не захлебнувшись омерзением и тоской, безысходностью.

- Что мы тут делаем? Забил на службу болт? Сачкуем?

Я смотрел на кончики больничных тапок, опустив руки вдоль тела.

- Что, молчим, милый?

- Не-ет,-язык еле отлип,-у меня пневмония.

- Что у тебя? - скривил морду Давыдчик.

- Воспаление легких. Пневмония.

- Что, умный, что ли, до хрена? Да?

- Нет.

- Как служба? А?

- Как у курицы.

- Почему это "как у курицы"?

- Где поймают, там и...

- Так... День прошел...

- Слава богу, не убили-завтра снова на работу.

- Громче.

- Слава богу...

- Так-то. Выздоравливай скорей. Мы тебя в роте очень ждем. Туалеты мыть некому.

Я почти радостно улыбнулся. Хлебом не корми-дай туалет помыть. Но понравиться не удалось.

- Чего оскалился, чама? Скажи, я чама.

- Я чама.

Завтра работу тебе принесу, будешь мне альбомчик делать.

Ясно?

Да.

Иди. Мало тебя били. Но ничего. Еще исправимся.

И все-таки ко мне приедет папа. Когда я был маленьким, он качал меня на коленях, а теперь он пожилой и иногда плачет, когда ко мне приезжает, но старается, чтобы я этого не видел. Я тоже плачу, а он это видит.

Дома он начальник. У него много подчиненных. Но теперь ему стало трудно работать. Потому что он часто ездит ко мне.

Он привезет мне варенье. Вишневое. Я люблю грызть косточки.

- Здравия желаю.

- Здрасти...

- Мне сюда?

И еще колбасы И пирог яблочный в целлофановом кульке. И денег. Я ему говорю: не привози денег. А он привозит: может, что купишь себе. А их все равно занимают. Но я ему не говорю. Вру, что много себе покупаю.

И котлеты привезет, и печенку. Он всегда много привозит. Я страшно объедаюсь. Он тоже иногда ест со мной. Все-таки с дороги, проголодался. Но мало ест. Будто стесняется.

Папа сказал, что я возмужал.

- Ложись, что сидишь?

Папа, я не возмужал, я постарел.

- Ваш плешивый что не приходит?

А старики-это тоже дети, только дурные, слабые, дурачки..

- Я говорю: что плешивый ваш не приходит? Выписался, что ли?

- Он не плешивый,-сказал я про себя. Потом подумал, приподнялся на локте и повторил:-Он не плешивый,-себе под нос. А пластинки даже не слетели с груди-я чуть-чуть привстал. И видел ее спину.

- Он не плешивый,- громко сказал я.

- Что? - спросила она, что-то записывая.

Я сел. Пластинки слетели на пол. Огляделся: куда бы дать выход звенящей, зудящей дрожи рук и души? Толкнул цветочный горшок. Он качнулся и устоял. Лежак был теплый, хотелось лечь снова.