Рассказы

Да и то правда. Ну разве можно было с нею не согласиться: противу ее огурцов все огурцы — дрянь дрянью: то вовсе пресные, то такие соленые, что глаза лезут на лоб, то полые и скользкие, то прокисшие, то без всякого запаха, то разят пакостью на всю комнату и уж обязательно со второго месяца все желтые, бурые, мятые, будто стариковские подбородки.

А у Ирины Тимофеевны огурцы один к одному — крепкие, плотные, под зубами хрустят как свежие, и цвета зеленого, точно вот сорваны с грядки, а запах от них необыкновенный — такой, какой бывает лишь в жаркий полдень на огороде — и тмин, и мята, и чеснок, и смородинный лист, и хрен, и орешек настурций — одно другое дополняет, одно с другим сливается в сладостный, щекотливый, веселый, забористый букет.

Выложишь такой огурец на тарелку — блестит, лоснится, воткнешь вилку — сок, полоснешь ножом — не раздавишь, ляжет холодным щекотным кружком на язык, и такой у вас волчий аппетит появится, такое вас заберет утробное нетерпение, такую вы в себе ощутите волчью хватку…

Да что и говорить — кому не довелось испробовать огурчики засола Ирины Тимофеевны, тот еще не ведает, что такое настоящая радость жизни, трепетное предвкушение обеда, тот никогда не узнает, что такое здоровое пищеварение,— а ведь счастье наше в большую половину зависит от него.

— Будет живот здоров — и счастье не убежит,— говорила не раз Ирина Тимофеевна.— Всякая дрянь и тоска от несварения желудка.

Сама Ирина Тимофеевна никогда не знала скуки, докучных сомнений, бесцельных ахов.

И не потому, что жизнь ее баловала, не потому, что счастье само ей шло в руки, а видно, потому, что сама она была, как ее огурцы, крепкого и доброго засола.

II

Познакомиться с Ириной Тимофеевной имел я счастье этим летом.

Только вылез на кудрявой станции Копанцы (а она в полутора верстах от городка украинского того же имени) и спросил, где можно было бы остановиться недельки на две, как тотчас же и станционный сторож, тащивший мой багаж, и возница, заросший рудым волосом, сказали разом:

— А куда же ехать, как не к Ирине Тимофеевне?

— Это кто же такая?

— Да уж будьте покойны — первая наша хозяйка… У нее не то, что в номерах… Огуречная королева…

— Первая в городе контра!

— Что? — спросил я с сомнением.— Какая контра? А не лучше ли было бы куда-нибудь поспокойней и без всякой контры…

— Не сомневайся, браток,— отвечал возница,— сами увидите… Но-о! Пша!

И, присев одною ягодицей на край вихлявой тележки, ударил меня вожжою по шапке.

— Но-о, стерва!

Так и доехал я до самых ворот моей новой хозяйки, поощряемый ременным удилом.

Попросив обождать, вошел мой возница в калитку,— раздался собачий, стервяжий (с придыхом) брех, густой женский голос крикнул «чего там?», и минут через десять, не ранее, предо мною предстала дородная дама.

— Это вы? — спросила она, загородив проход в калитку и уперши руки в крутые бедра.

— Он самый,— из-за спины ее робко ответил возница.

— А тебя не спрашивают! — оборвали его.

Тут мог я наглядеться на нее в полную меру, в то время как она сама в свой черед оглядывала меня с головы до ног.

Предо мною стояла женщина, да какая! Такой женщине вряд ли впору нашелся бы подходящий мужчина. Ширококостая, сбитая на славу, с наливной грудью и крутыми плечами под полотняной сорочкой, шнурком завязанной на смуглой шее, в миткалевой юбке  ^{32}, горделиво открывавшей завистливым взорам по колена пару босых, обожженных солнцем ног, дышала она силой и здоровьем, прекрасной зрелостью своих сорока лет.

Глаза ее, чуть прищурясь от солнца, смотрели догадливо-зорко, свежие, полные губы открывали два ряда целешеньких белых зубов. Шел от нее горячий, благостный дух разомлевшей зацветшей земли.

— Жить у меня думаешь? — не получив ответа, спросила она.

— Может, и поживу,— оробев, ответил я,— если позволите.

— Отчего не позволить… Не коммунист?

— Нет…

— Ну, так с Богом!

И, не взглянув на меня больше, Ирина Тимофеевна пошла во двор по своему делу, крикнув вознице:

— Неси вещи,— знаешь куда.

III

Ну и пожил я в те дни.

И сейчас, глядя на себя в зеркало, диву даюсь, откуда взялось — не лицо, а ряшка: так откормила меня Ирина Тимофеевна.

Едва взойдет солнце, как она уже на ногах, в хлопотах, в суматохе — в курином квохтанье, в поросячьем хрюканье, в утином кряканье, в индюшином писке, порсканье и болботанье.

Была в ней земляная утробная благодать. Станет посреди двора, на ромашковом духовитом ковре, расставит босые ноги-стропила, засучив рукава, сыпет наземь полной пригоршней и кричит:

— Цип, цип, цип, уть-уть-уть, кур-кур-кур!

Точно пчелиная матка в своем улье. Огуречная королева!

И только огромный огневой петух с налитым пунцовой кровью гребнем вылетит стремглав, вытянув ершистую шею, расставив фертом крылья, грудью прильнув к земле, из крапивной заросли и падет на присевшую от страха и счастья курицу, как Ирина Тимофеевна уже хохочет во весь рот, сотрясая грудью полотняную сорочку,— радуется веселой, звериной радостью здоровой самки.

— Ишь ты, подлый, и откуда его хватает!

— Доброе утро, мадам!

Нарочно называл я Ирину Тимофеевну этой глупой кличкой.

— Как здоровье, мадам?