Рассказы

С pardessus  [10], небрежно брошенным на левую руку, с тростью в правой спускался Сергей Матвеевич по винтовой лестнице вниз, в вестибюль, где за стеклянной стеной с неизменной вышивкой в руках сидела madame Гару.

Чуть склоняя стан, приподымал Сергей Матвеевич над головою цилиндр и держал его так, пока в ответ на его «Bonjour, madame» ему не говорили раскатистым контральто: «Bonjour, monsieur».

II

Сейчас же, во втором доме от угла, в табачной лавке покупал Сергей Матвеевич сигару в двадцать пять сантимов, долго крутил ее между пальцев, потом обрезал на машинке конец и, прикурив у газового рожка, шел дальше.

Он полузакрывал глаза, вдыхая дым сигары и бензина, чуть улыбаясь краями губ — немного презрительно, но втайне довольный. Конечно, это не то, что в былое время… Могли он предполагать, что станет когда-нибудь курить гаванну в двадцать пять сантимов? Что ж делать! Он приехал сюда впервые с пятьюдесятью тысячами в кармане и во всяком случае не собирался застрять здесь навсегда. Но Жоржетта… Нет, нет, об этом не следует думать. Он не в праве… Жоржетта не могла поступить иначе… Чувство родины — такое святое чувство!.. К тому же она актриса, ей нужна сцена как вода рыбе. И потом, кто знает, мог ли бы он сам расстаться с Парижем… Там, в России, все потеряно… Друзья… но где они? Да, да — нужно уметь жить: дело не в цене сигары, если ее куришь так, как курит джентльмен.

И, спускаясь в подземелье метро по кафельным плитам лестницы, расставшись поневоле с окурком сигары — там, у входа, стиснутый оживленно гудящей толпой, забывал Сергей Матвеевич, что ему пятьдесят два года, что лучшие дни давно уже прожиты. Особенный запах гуттаперчи, дешевых духов и краски напоминал о далеких путешествиях, о вокзалах, о незнакомых городах. Резкие свистки кондукторов, гул сотрясаемого подземелья, электрический свет, мелькающие желтые вывески шоколада «Menier», стук затворяемых дверей, несмолкаемый говор веселых модисток,— все снова и снова, как и в первый день приезда в Париж, пьянило и радовало.

Сидя у окна, смотрел Сергей Матвеевич, чуть прищурив левый глаз, на свою vis-`a-vis — полненькую француженку, без умолку болтавшую со своим соседом. Иногда, мельком, она взглядывала на Сергея Матвеевича, едва уловимо улыбалась ему в ответ, и он чувствовал, как постепенно новая струя жизни вливалась в его дряхлеющее тело.

Когда же подымался он по лестнице на свежий воздух, сжатый со всех сторон, взволнованный нечаянными прикосновениями женских рук, вдыхал запах женских волос,— он казался себе юношей, легкомысленным фланером, каких тысячи в Париже.

Это было неопределенное, дразнящее, радостное настроение, беспредметная влюбленность, заставляющая сильнее биться сердце. В эти минуты он похож был на тех бульвардье  ^{7}, которые часами прохаживаются по Булонскому лесу, по Тюльери в смутной надежде мимолетной встречи. Ах, ничего не поделаешь,— он стал парижанином пятидесяти лет… Слыхали вы о такой породе людей? В какой другой стране сыщете вы поседевшего мужчину, покупающего себе цветок для бутоньерки на углу двух улиц?..

Сергей Матвеевич любил мимозу,— он всегда покупал одну ветку этих желтых, пушистых, вкрадчиво пахнущих медом цветов.

Сидя за столиком кафе Бризак под холщовым навесом, потягивал он через соломинку холодный рубиновый «m'elange»  [11], и ему казалось, что он участвует в общем хороводе: в шуме, треске, говоре.

Блеск солнечных лучей на цилиндрах, на шитых золотом кепи; цветная радуга женских нарядов, проворные руки гарсонов, колебание парусинового тента,— все смешивалось и плясало перед глазами.

До восьми часов было много времени. Можно было выпить два m'elange и выкурить еще одну сигару. Этот маленький праздник стоил ему ровно два франка. Как тяжело рассчитывать сантимы…

Теперь в Варшаве, должно быть, еще холодно: в Лазенковском саду деревья голы, а по дорожкам разлились лужи… Как часто гулял он в эту пору с Лизой… Над ними неистово горланили грачи, клубились медленные серые облака. Сев на скамью, Лиза воткнула зонтик в мягкую хлюпающую землю, и когда она его подняла, Сергей Матвеевич видел, как медленно наполнялась водою вдавленная зонтиком ямка… А Лиза сказала тогда… Пустяки! Что она могла ему сказать?..

Потом в Размайтостье он познакомился с Жоржеттой Ригаду… Это случилось вскоре после того, как он остался… когда Лизы уже с ним не было. «Ты, конечно, простишь меня — я не виновата»… Боже мой, разве он считал ее виновной в чем-либо перед ним?.. Лазенковский парк и облака, и галки, и мутные лужи под ногами,— все это он помнит, не может забыть. Когда он ехал с Жоржеттой в автомобиле из Размайтостья, он не видел неба, деревья смутно мелькали за зеркальным окном, а лужи под толстыми шинами колес обращались в грязные брызги.