Рассказы

Я перехватила взгляд Клауса и впервые ощутила, до какой степени инородным телом он казался в этом доме. Это были чужие территориальные воды, и в них он едва держался на плаву. В последующие несколько недель, пока Клаус тужился, пытаясь излить на бумаге хоть малую толику своей души, постоянный запах пригоревшей стряпни и кусочничающие тети-дяди, возникающие в саду то здесь, то там, стали порядком действовать мне на нервы.

Однажды желудок Клауса подал голос. Я вытащила из сумки плитку шоколада, поломала ее на куски и положила на стол. Он к ней не притронулся.

— Угощайся!

— Спасибо, но я ем только швейцарский шоколад.

— Попробуй, это же очень вкусно!

— Нет. Я просто хочу поесть. Хоть раз сесть и поесть нормально.

— Ладно, в следующий раз я принесу тебе швейцарский шоколад. А сейчас опиши мне, что такое голод. Опиши, как ты это чувствуешь.

Он воззрился на меня с изумлением.

— Что же тут описывать? Ну, это очень неприятно.

— Подумай, на что похоже это ощущение. Сравни его с чем-нибудь.

— То есть я должен употребить метафору, правильно? Как вы мне объясняли.

— Совершенно верно. Ну, давай, употребляй!

— Голод — это как... голод. Он похож сам на себя. Мне кажется, его ни с чем нельзя сравнить.

— Господи ты Боже мой!!! Ладно.

Да, я знаю, что это жестоко, что это запрещенный прием, но у меня не было выхода.

— Тогда опиши что-нибудь другое. Что-нибудь страшное. Смерть, например. Расскажи мне про нее.

— Каким образом? Я пока еще не умер.

— Ты нет. Но у тебя умерла мама. Опиши мне ее смерть. Расскажи мне, как это было. Я слушаю.

— Я при этом не присутствовал.

— Расскажи, как ты об этом узнал. Где ты находился в этот момент, дома? В больнице?

— Это была не больница, а клиника.

— Опиши эту клинику. Расскажи, какая она. Вот тебе бумага, ручка, если хочешь, я могу выйти, чтоб тебя не смущать.

— Вы мне не мешаете.

Я все-таки отправилась в сад и подошла к трем молодым терносливам. Стволы деревьев покрывала серо-зеленая, отливающая серебром кора, и они казались пушистыми и теплыми на ощупь. Среди трепета бледной листвы и серебряных ветвей проглядывали пучки мелких, крепеньких густо-синих ягод. В траве у корней громоздилась кучка спиленных сучьев, черных и корявых. Очевидно дядя складывал сюда то, что потом пойдет на растопку. Там попадались тяжелые, плотные ветки с серебристо-свинцовой древесиной, такой же старой, как стена, рядом с которой они некогда росли, а может еще старше. Дерево таило в себе летние запахи вековой давности, теперь давно забытые. Как же донести все это до мальчишки, ну пусть не все, но хоть малую толику!

Его большие башмаки зашаркали по траве, и он появился, сжимая в пальцах листок бумаги, на котором было написано сочинение про смерть. Вот что я прочла:

В 13:40 моя мать находилась в пластиковой кислородной палатке, в руке она держала специальное устройство. В больнице все было организовано очень хорошо и эффективно, поэтому, когда сиделка сказала мне, что общаться с матерью теперь невозможно, потому что сквозь пластмассовые стенки она все равно не услышит, что я говорю, я согласился с ее словами. Сиделка предложила мне пойти выпить кофе в помещении для персонала в дальнем конце отделения. Я так и сделал, а в 13:50 услышал, как по коридору бегают люди, и увидел врача, направлявшегося в палату. В 13:59 вошла сиделка, чтобы сообщить мне о смерти матери.

— Эх, Клаус, ты... Послушай, Клаус, пожалуйста, посмотри внутрь себя. Вернись туда. Вспомни, — произнесла я с нажимом.

Он сел в скрипучее кресло и уставился на сливовые деревья. Потом написал: