Рассказы

— Мы пойдем в мир вашей мечты, увидим ее глаза в глаза. Отделим нежность от восторга, любовь от красоты. Сплетем их снова в тугой, сочащийся молодой травой венок и избавим вас от страданий.

Я пока ничего не видел, было темно.

«Избавим от страданий», — звенело в голове.

— Приблизимся к красоте! — сказал Охтовский. — А ну-ка, не думая, говорите, что видите!.. Давайте, не бойтесь, это надо!

— Зачем? — спросил Андрей Петрович.

— У Надо нет Зачем! Что видите?

— Поле, — прошептал Андрей Петрович, — голое поле, деревце еще стоит.

— Чудненько! Поле — это ведь очень красиво!

Повеяло холодом, но было по-прежнему темно. Ни желтого, ни белого еще не отделилось от мрака.

— А что за поле, какое оно? Ну-ка, опишем-ка!

— Зима, — сказал Андрей Петрович, — в снегу все. Ни следочка нет, даже заячьего… Припорошило… А деревце далеко стоит… Километр, может…

Белый ударил в глаза, залил белки — до самого мозга, как если бы у меня была белая кровь.

— Не могу, — прошептал он, — страшно. Белое все. В голову ударило.

Это было хорошо: значит, мы были вместе. Значит, чувствовал его я хорошо.

— А ну-ка, не бояться! — повелел Охтовский. — Поле, зима! Красота. А что за местность? Какая страна?

— На поле не написано. Как тут поймешь…

— Думайте, думайте, где вам спокойнее было бы…

— Так в Норвегии это, — ответил моментально пациент, — чую, в Норвегии.

— Ага… Теперь дальше. Вы-то где? Прямо-таки посреди поля стоите? Холодно вам?

— Нет вроде, — Андрей Петрович поворочался в кресле, — не холодно… В сторожке я… Убрано все, дубом пахнет… Иней на окне.

— Красота! — сказал профессор. — Хорошо, покойно. И что же, прямо-таки у окошка и стоите?

— Нет… Не стою, лежу… На кровати широкой… На шкуре медвежьей.

Запахло уютной домашней пылью, дубом, прогретой зимней свежестью. Правый бок лизнуло горячим.

— Печь имеется, — сказал Андрей Петрович. — Покойно мне тут… Страху нет…

Показалось, что Лика коснулась меня снова, провела по щекам, по шее. Но это Андрей Петрович вскрикнул:

— Трогает меня!

— Кто вас трогает, голубчик? — спросил Охтовский.

— Баба… Руки у нее горячие… Пальцы длинные… Волосы ерошит, губы теребит… С ума сводит.

— Это прекрасно! Вот и нежность. Завидую вам… А что за баба, как выглядит?

Наступило молчание. Мне было трудно балансировать между белым и черным.

— Не вижу… Повернуться боюсь.

— А ну-ка, не бояться! Давайте посмотрим на нее!

Белое куда-то ушло, свернулось как клочок бумаги.

— Черная баба… Афронегритянка!

— Восторг! Понимаю вас, как мужчина, это прекрасно… Молодая, стройная?

— Очень!

— Итак, вы в Норвегии, зимой, в деревянном домике, на кровати с медвежьей шкурой, рядом негритянка… Прекрасная мечта! А чем занимаетесь? Ну-ка, не стесняться!

Грустный, немолодой Андрей Петрович выдохнул:

— Интим у нас…

Запах дуба, как терпкого коньяка, медленно заполз в ноздри, я почувствовал прикосновения черной девушки. Она гладила мне лоб. Касалась пальцами губ. Губами — пальцев.

— Хорошо вам? — спросил Охтовский, как будто у нас обоих. Я еле сдержался, чтобы не ответить.

— Да-а! — протянул Андрей Петрович.

Черная девушка нависла, заслонила белое поле и деревце в окне.

— Вот мы и сформировали вашу мечту, ваше представление об идеальном. Тут и любовь, и нежность, и восторг, и красота. Вот где вы находитесь на самом деле каждую секунду существования, но… Это не делает вас счастливым!

— Нет!

— Мечта тяжела, она давит. Я помогу вам избавиться от этого груза… Итак, что мы имеем: поле, зима, деревце, Норвегия, сторожка, кровать со шкурой и голая негритянка. Приступим!

Я услышал, как Лика взяла пациента под руки и повела в Камеру Замещения. Полиэтиленовые бахилы зашуршали по полу. Вдруг шуршание прекратилось, Андрей Петрович сказал:

— Не голая.

Каблуки зацокали. Охтовский подошел.

— Как так, не голая? А ну-ка, начистоту! Сами же сказали: в постели, интим!

— Одета она… частично…

Я пока ничего не видел. Может быть, раствор плохо усвоился.

— И как же одета? Чулки? Белье кружевное? Понимаю вас, как мужчина.

Мне было, конечно, не очень приятно, что Лика вынуждена все это слушать.

— Нет, — сказал Андрей Петрович, — белья нет. Там у ней как раз все голое… Свитер вижу…

— Хм… Вот неожиданность… Ну, хорошо… Описать можете?

Я уже сам мог описать. Черное тело отстранилось, попало в свет. Белый, крупной ручной вязки свитер плотно облегал грудь, едва доставал до бедер. Прямо на груди стройно, один за другим, как заячьи следы на снегу, выстроились…

— Олени! — сказал пациент.

— Вот как, — Охтовский не придал этому большого значения, мелочи были неважны, главное было не терять время, пока длится состояние № 2, — ну хорошо, пусть с оленями.

Лика закрыла за пациентом дверь Камеры. Мы остались с ним одни, разделенные стеклянной перегородкой.