Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Эти люди умерли тут, в этом бункере.
И в этот момент меня бьёт током. По настоящему — хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом — ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.
— Прочитай это вслух, — говорит Майя.
И я читаю.
— Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.
Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёв был расстрелян в один из дней с 3 по 24 августа 1921 года. Где он похоронен — неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом — неопровержим.
Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.
1948 год.
— И здесь, — Майя показывает мне ещё одну могилу.
Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952.
— Они умирали здесь, — говорит Майя.
Я отнимаю 21 от 48. Потом 40 от 52.
Гумилёв провёл тут 27 лет своей жизни. Бабель — 12 лет.
Они жили здесь — все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.
— А где учёные? — спрашиваю я.
— Наверное, в другом бункере, — говорит Майя.
Глупый вопрос.
Появляется Данила.
— Сними это, — говорю я. — Каждую могилу по отдельности.
— У меня батарея садится… — говорит Данила.
— У тебя есть запасная.
— Ага, — вздыхает он.
Ему уже надоело снимать.
— Это — надо, Данила.
— Это склеп?
— Нет, — говорю я. — Это пантеон.
Мы выползаем со станции уже ночью, глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Судя по всему, их снабжали сведениями о внешнем мире — книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.
Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина те, кто остался в живых, были, наверное, выпущены из бункера и были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте 1953 года и расстреляли.
Когда в 1975 году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и снова забыли.
Я думаю теперь: каково это — просидеть 27 лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.
У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.
С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Поэтому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней подробно рассказывается, где находится бункер, и приводятся фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.
Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном 1921 году. Я подумаю.
Новенькая
Эй, новенькая, поди сюда. Ну подойди, ну на минутку. У тебя ж нет сейчас срочных, я знаю. Ну вот, спасибо тебе, послушай старика.