Рассказы

Чем нахальнее я был, тем больше избегала меня смерть. Десятками падали вокруг меня офицеры, сотнями и тысячами солдаты. Куртка моя над левым карманом стала пестрой от ленточек. Командование баловало меня орденами и производствами. Я был бравым и жизнерадостным, как крестьянский парень после воскресной выпивки. Два раза я был ранен: один раз — когда я был прапорщиком, другой раз — подпоручиком. При втором ранении я лечился в нашем городе. Мы встретились. Во время моего пребывания на фронте мы вели переписку. Эльвира стала еще красивее и чуть-чуть серьезнее. Большое впечатление на нее произвело новоиспеченное лейтенантство и мои ордена. Мы сами не заметили, как стали женихом и невестой. С этой победой я вернулся на фронт. И через месяц оказался в Пскове.

Березовка была большим лагерем. Кирпичные казармы, офицерские флигели, госпитали — все было переполнено пленными. Когда каменные строения набили до отказа, стали заполнять земляные бараки. В этих «братских могилах» было невыносимо тестю. Военнопленные немцы, австрийцы, венгерцы кишмя кишели в лагере. Они разбивались на три группы: офицеров, интеллигентов и серую массу рядовых.

«Интеллигенты» были главным образом унтер-офицеры, вольноопределяющиеся и те, получившие некоторое образование солдаты, которых офицерство удостоило возвести в этот «заштатный чин».

Вначале я не обращал большого внимания на лагерный быт и, ожидая зачисления в транспорт, аккуратно ходил в госпиталь на освидетельствование. Меня испытывали русские врачи, разные скучные комиссии, но сто процентов доктора Бараня все еще оставались на «истории болезни». «Немой лейтенант» — таково было мое прозвище;

В первое время товарищи выказывали мне особое внимание, потом привыкли. Всякий занимался своими лагерными, никому не нужными делами. Это было хитроумное изобретательство — как лучше заполнить мучительно медленно тянувшееся время? Вопрос о транспорте все оттягивался. Система «сейчас» процветала. А «сейчас» означало — «потом». Постепенно я стал интересоваться тем, что творилось вокруг меня.

Военнопленные офицеры материально жили сносно, правда за высоким забором с постовыми башнями за проволочными заграждениями. Но этот режим уже сильно сказывался на тех, кто попал сюда в четырнадцатом и пятнадцатом годах. Эти люди были чрезмерно нервны и вспыльчивы или меланхоличны и замкнуты. Они жили, но жизнь их была какой-то призрачной.

Жизнь рядовых была другой. Летом они работали у крестьян и помещиков или на заводах и в железнодорожных мастерских, заменяя ушедших на фронт. Осенью большинство возвращалось обратно. Тысячами набивались они в тесные щели бараков. И тут начиналось нечеловеческое существование.

«Интеллигенты» жили отдельно. Тесно, но чисто. На работы их не посылали. Офицеры уделяли им крохи из своего обильного жалованья.

Одно объединяло пленных: все одинаково ждали мира — конца войны и возвращения на родину.

Но я не считал конец войны обязательным условием для моего возвращения домой. В этом была существенная разница между мной и остальными пленными.

Наконец меня зачислили в список полных инвалидов, и комиссия уехала на Дальний Восток для обследования и отбора в амурских лагерях таких же инвалидов, как я. Говорили о приезде какой-то графини из Красного Креста, в задачи которой входило ускорить организацию инвалидных транспортов. Графиня появилась. Она прошла через лагерь, оставив тонкий запах духов, несколько молитвенников, и уехала.

Зимой тысяча девятьсот шестнадцатого — семнадцатого года из находившихся в березовском лагере двенадцати тысяч солдат и четырех тысяч офицеров умерло четыре тысячи девятьсот восемьдесят семь человек: из них рядовых — четыре тысячи девятьсот пятьдесят один. Голод, жесточайший климат делали свое дело. Кроме того, здесь действовали, с одной стороны, воровская система русского начальства, а с другой — полное равнодушие своих же офицеров к солдатам, жившим бок о бок с ними. Заболевших отправляли в специальный земляной барак, совершенно нетопленный, и там они умирали. Железными крючьями их извлекали оттуда уже мертвыми, складывали в высокие штабели и засыпали до весны снегом. Не было ни лекарств, ни санитарной помощи.

Первое письмо от Эльвиры я получил зимой, — в то время, когда младшие чины запасного офицерства подняли вопрос о необходимости вмешательства, чтобы остановить руку смерти. Они призывали отдать часть жалованья на лекарства. Офицерское собрание под давлением кадровых и старших офицеров вынесло постановление, в котором говорилось, что офицер армии его величества не может заниматься филантропией и самаритянством, офицер должен «репрезентировать» и распоряжаться.

Эльвира называла меня «своим героем», гордилась тем, что я попал в плен из-за ранения, а не так, как многие офицеры, которых ловили, как мокрых куриц.

Во время одного из моих визитов доктор Барань упрекнул меня:

— Эх вы — вы, молодежь, доблестные офицеры, что вы делаете?.. Неужели вас война не научила ничему? Офицеры, начальники… Вы не чувствуете ответственности перед солдатами. Как вы ведете себя?