Рассказы

— Ну, мои смельчаки, — воскликнул он, вытаскивая свой меч, — покажем этим несчастным язычникам, что мы умеем обращаться с оружием, как это подобает сильным людям! Счастье их, если они не заставят нас доказать им это на деле!

Закованная в латы рота выровняла строй, и каждый из солдат приставил тяжелый приклад своего мушкета к левой ноге, ожидая в этом положении приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел невдалеке некую личность, с которой ему надлежало переговорить. Это был пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски спускались у него с воротника; на нем была высокая шляпа, под которой виднелась бархатная шапочка, — таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.

— Эй, почтенный мистер Уильямс! — крикнул Эндикотт. — Приветствуем твое возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор Уинтроп? Какие новости из Бостона?

— Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, — отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе. — А что касается новостей, то вот письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо вчера пришел корабль из Англии.

Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара. Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же громко, как знамя над его головой.

— О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, — сказал он. — Хуже этого в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?

— Да, разумеется, — отвечал Роджер Уильямс, — ибо губернатор советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога выступить против нас.

— Губернатор — мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы. — Однако я должен действовать по собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для всех вас.

Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему вниманию.

— Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию! — начал Эндикотт, стараясь сдержать охватившее его волнение. — Во имя чего покинули мы свою родину? Во имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край. Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса. Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?

— Ты называешь это свободой совести? — прервал его голос со ступенек молитвенного дома.