Рассказы

Как-то во время ужина слуга подал ей вареные яйца, скорлупа которых была разрисована под алжирский черно-белый оникс с янтарными прожилками. Адель, у которой пропало всякое желание есть, расплакалась. Морис Огей-Дюпен в бешенстве бросил салфетку и вскричал:

– Ну да! В этом доме найдешь понимание! Дождешься!

И с горьким ощущением одиночества, иногда свойственным гениальным художникам, он выскочил из-за стола и бросился в свой кабинет. Замкнувшись, он закурил сигарету, расписанную под фиолетовый зернистый мрамор из гор Юры. Не успел он затянуться, как голова у него закружилась. Он почувствовал, как на него нисходит вдохновение, желание творчества, еще более неистовое, чем обычно. Но что это? Он оглянулся вокруг в поисках хотя бы одной вещи, еще не расписанной, не испещренной прожилками, яркими вкраплениями и разводами самых неясных цветов и оттенков. Прямо перед ним стояло зеркало, в котором он увидел себя во весь рост. И тогда он сразу понял, что ему следует делать. Он разделся догола, схватил палитру и осторожно, крохотными мазками начал разрисовывать собственную кожу.

Нежные прикосновения кисточки щекотали. Не без тщеславия он выбрал для себя греческий глазковый мрамор и радовался, наблюдая, как постепенно приобретают благородный вид его невыразительное лицо, обвислый живот и тощие ноги. Зелено-голубые разводы вытесняли отовсюду бледный розовый цвет его кожи. Вскоре только незакрашенный кончик носа и белые круги вокруг глаз напоминали, что они принадлежат живому человеку. От волнения у Мориса Огей-Дюпена перехватило дыхание: да, он творил свой шедевр! Он добавил еще несколько желтоватых жилок вокруг пупка, вырисовал ярко-голубой глазок вверху, на левом бедре, разрисовал паутинкой бедра и большими полосами икры, а потом снова принялся за лицо, конечно же, самый ответственный участок.

Он уже докрашивал зеленым веки, когда почувствовал, как кровь стынет у него в жилах.

Могильный холод сковал руки и разливался по всему телу. Он ужаснулся: мрамор, который он столько времени искусно имитировал, мстил ему за себя. Он еще попробовал спастись, как можно скорее скипидаром смыть с себя краску! Но у него уже не было силы пошевелиться. Застывающий, ошеломленный, с минуты на минуту он ждал перехода из животного мира в царство минералов. Вдруг Морису показалось, что мысли его угасают. Мозг превратился в камень. А затем и сердце сжалось в форме двухстворчатой раковины, остановилось, окаменело.

Когда жена заглянула в кабинет, чтобы позвать мужа спать, она приглушенно вскрикнула, увидев голую зеленого мрамора статую, которую он оставил вместо себя. Еще никогда в жизни она не видела такой прелести. Адель подарила это творение фирме Трапп. Статую 86 Анри Труайя Фальшивый мрамор поставили на пьедестале в зале заседаний дирекции. По просьбе вдовы профессиональный скульптор вырезал из настоящего мрамора виноградный листочек, чтобы прикрыть наготу бывшего генерального директора, погибшего, служа искусству.

Подопытные кролики

Альбер Пинселе только что повесился на крюке от лампы, когда дверь открылась и в комнату вошел маленький человечек в черном и вежливо с ним поздоровался. Повешенный попробовал чертыхнуться и задрыгал в воздухе ногами, хоть так выражая свой гнев. Не испугавшись такого приема, человечек в черном положил на кровать объемистый сафьяновый портфель, котелок, зонтик и серые перчатки.

У него было бледное морщинистое, как сжатая бумага, лицо, открытый и немного печальный голубиный взгляд и бородавка на подбородке. Очень спокойно он вскарабкался на табуретку и вынул из петли тело Альбера Пинселе, которое стукнулось о землю со звуком ложащейся коровы. Затем он одернул манжеты и сказал:

– Меня зовут Фостен Вантр. Вы забыли запереть дверь на ключ.

Альбер Пинселе не ответил, потому что считал себя мертвым. Обеспокоенный этим молчанием, человечек в черном извлек из своего портфеля бутылку рома, веер, английскую соль, губку и принялся приводить в чувство несчастного.

Он работал споро и уверенно, он наклонялся, вставал, поворачивался, и слышно было, как хрустят его мускулы, словно сухой хлеб. Он напевал: На тихом море. . . эх Встает туман. . . эх Альбер Пинселе открыл глаза и глубоко вздохнул:

– Что вы здесь делаете?

– Возвращаю вас к жизни, – ответил Фостен Вантр.

– Лучше бы не совались в чужие дела.

– Вы рассуждаете, как ребенок! Выпейте-ка лучше: скажите, как вам ром!

Неудачник-повешенный приподнял голову, хлебнул алкоголя и выплюнул его на пол:

– Я больше ничего не хочу. Если бы вы знали. . .

– Я все знаю! Я все знаю! Я знаю, что вам двадцать пять лет, что у вас нет работы, нет будущего, нет родных, нет любовницы и что вы уже девять месяцев не платили за гостиницу!

– Ах! Молчите! – застонал Альбер Пинселе.

– Я уже несколько недель слежу за вами. Я послал вам свой проспект: «Отчаявшиеся, заработайте на вашем отчаянии. За справками обращаться к г-ну Фостену Вантру, улица Орельен-Ламбер, 17». Почему вы мне не ответили?

– Мне это казалось несерьезным.