Рассекречено внешней разведкой

Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом с церковью и занимало территорию не более 0,1 га, обсаженную деревцами типа туи. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный, типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод солдат — и гортанной датской речи, то можно было подумать, что мы отдаем дань павшим в боях где-нибудь на Смоленщине или Псковщине.

При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник — комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. Вскоре пожаловал вице-губернатор — его босс оказался где-то занятым. Рядом с нами появилась небольшая кучка датчан в гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вице-губернатора.

Почетный караул, наконец, выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и замер в торжественной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск троекратного залпа винтовок караула, спугнувшего с деревьев стаю грачей. Возложив венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки какого-то датского марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по времени не более пяти минут.

Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?

— Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес летчик. Тищенко при этих словах заулыбался.

В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита вице-губернатора и коменданта, послышался характерный треск — кто-то с трудом, надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над обрывом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее своим шумом и ревом овладевшее нами торжественно-приподнятое настроение. На крошечном кналлерте, по-нашему, мопеде, восседал, словно Санчо Панса на крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой датчанин.

— Это Енсен, — узнал седока Тищенко.

Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими пальцами, направился к нам. Он вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал: «гу дэ».

Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал их из рук «грушника» и молча рассовывал спиртное по карманам потрепанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь «халтурки» на даче. Когда, наконец, щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал: «такк»[5], поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно исчез со сцены.

Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.

— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, как освобождали Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».

— Да, — задумчиво произнес немногословный моряк. — Датчанин уже не первой молодости. Умрет он, кто будет присматривать за нашими ребятами?

Вопрос повис в воздухе, никто из нас не попытался на него ответить. Было ясно, что он носил риторический характер.

…До конца моей командировки ни одной поездки в Рённе из советского посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Кто сейчас ухаживает за могилами наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще жив.